Вдруг слышат — звук рогов, залаяли собаки —
Охота близится в прохладном полумраке;
И, ветви выпустив в смятении и в тревоге,
Они исчезнут вдруг, как тёмной пущи боги.
А в Соплицове шум. Ни суета, ни ржанье,
Ни громогласный лай, ни бричек дребезжанье.
Ни трубы звонкие, глашатаи охоты,
Нарушить не могли Тадеуша дремоты;
Он как сурок в норе, одетый спал в постели.
Разыскивать его по дому не хотели:
Все на своих местах уже с зарёю были,
И о Тадеуше, конечно, позабыли.
Он спал. А солнышко проникло через ставни,
Сквозь прорезь ворвалось, прогнало сумрак давний
И огненным столбом в лицо ему глядело;
Не просыпаясь, он вертелся то и дело,
Как вдруг раздался стук, и он в одно мгновенье
Проснулся; весело и сладко пробужденье!
Тадеуш счастлив был, — беспечный, словно птица.
Всё улыбался он, не мог не веселиться,
И приключение припоминал сначала,
Краснел он и вздыхал, а сердце так стучало!
На ставни поглядел, на прорезь: что за чудо!
Пытливые глаза в упор глядят оттуда, —
Раскрыты широко — всегда бывает это,
Когда в ночную тьму хотят взглянуть со света.
И нежная ладонь — от солнышка защита —
Над белоснежным лбом щитком была раскрыта;
А пальцы тонкие, пронизанные светом,
Рубины яркие напоминали цветом.
Увидел юноша коралловые губы,
Как жемчуга, меж них поблёскивали зубы.
Хотя красавица лицо и прикрывала,
Но щёки юные пылали яркоало.
Кровать Тадеуша была укрыта тенью;
Дивился юноша волшебному виденью —
Оно над головой склонялось у постели,
И юноша не знал, — то наяву, во сне ли?
Такие лица мы видали в детстве раннем,
С тех пор в душе они живут воспоминаньем.
Склонилось личико, — и он узнал в смятеньи
И в радости, увы, волшебное виденье!
Узнал он завитки её волос коротких,
Они накручены на белых папильотках,
И в солнечных лучах, подобные короне,
Сияют над лицом, как будто на иконе.
Едва сорвался он, красавица умчалась, —
Как видно, шум спугнул. Она не возвращалась!
Но юноша слыхал, как о двери стукнул кто-то
И донеслись слова: «Вставать пора! Охота!»
Тадеуш тотчас же опять вскочил с постели,
Так распахнул окно, что петли загремели,
А ставни хлопнули, о стены громыхая;
Он выглянул в окно и впился в даль, вздыхая, —
Хоть было пусто всё, не спрятались от взгляда
Примятые цветы на изгороди сада,
Качался дикий хмель и пёстрые левкои
Дрожали, — может быть, задетые рукою?
Тадеуш не сводил с дрожащих листьев взора,
Но в сад идти не смел, — лишь стоя у забора.
Он палец свой к губам прижал с немым упрёком,
Боясь обмолвиться хотя бы ненароком;
Ударил по лбу он потом себя в молчаньи,
Как будто пробудить хотел воспоминанье,
И, пальцы закусив с мгновенною досадой,
Он громко закричал: «Ну что ж, мне так и надо!»
И вот на том дворе, где было столько шума,
Как на погосте, всё безмолвно и угрюмо.
Стрелков в помине нет. Тадеуш поднял руки,
Как трубки приложил к ушам, ловил он звуки,
Какие ветер нёс из чащи отдалённой, —
Глухой собачий лай, и гул далёкий гона.
Давно осёдланный конь дожидался в стойле,
Тадеуш взял ружьё, галопом через поле
Помчался к двум корчмам, что у часовни были,
Перед облавой все сходиться здесь любили.
Враждуют две корчмы вблизи дороги сонной,
И окнами грозят друг другу озлобленно.
За замком числится одна из них; позднее
Соплица новую поставил рядом с нею.
В одной, как в вотчине своей, царит Гервазий,
В другой господствует слуга Соплиц — Протазий.
Хоть новая корчма ничем не выделялась,
Но старая зато постройкой отличалась:
Тот стиль измышлен был строителями Тира [16].
Евреи развезли его по странам мира.
И перешла в Литву к нам их архитектура,
Родному зодчеству чужда её натура.
Фасад корчмы — корабль, а тыл подобен храму.
Ковчег, а не корчма! и столько же в ней гаму.
Корабль похож на хлев, и в нём зверья немало:
Коровы, лошади и овцы, кто попало!
И насекомые, и птицы; всякой твари,
И даже ужаков отыщется по паре.
Напоминает храм святыню Соломона,
Которая была ещё во время оно
В Сионе образцом прекраснейшего храма,
А возвели её искусники Хирама [17];
Так строят хедеры евреи и поныне,
Стиль одинаковый везде, — в корчме, в овине.
На крыше задранной и доски, и рогожа, —
С еврейским колпаком та крыша очень схожа!
Стропила над крыльцом, и, может быть, штук сорок
Колонн из дерева — искуснейших подпорок.
Колонны прочные пришлись по вкусу зодчим,
Нескладно срублены, кривые, между прочим,
С Пизанской башнею [18] могли б они сравниться,
Но стиля эллинов искать в них не годится.
А над колоннами изогнутые своды —
Наследье готики, что пощадили годы.
Здесь подивишься ты искусному узору,
Что вырубил топор, — резцу такие впору.
Точь-в-точь еврейские светильники кривые,
И шарики на них, как пуговки, какие
Молящийся еврей на лоб свой надевает
И цицесами ик обычно называет.
Как набожный еврей, корчма полукривая,
Как будто молится, качаясь и кивая,
А стены грязные на лапсердак похожи,
И с бородой стреха имеет сходство тоже.
Как цицес над крыльцом торчит узор старинный.
Разделена корчма перегородкой длинной.
Направо множество каморок непригожих.
Они для путников проезжих и прохожих.
Налево зал большой, там гомон постоянный.
Под каждою стеной стол узкий деревянный,
вернуться
[16]
Тир — город в древней Финикии, стране, граничившей с юга с Палестиной. Тирийские плотники работали при постройке знаменитого, по библейским преданиям, храма Соломона в Иерусалиме.
вернуться
[17]
Храм Соломона был выстроен на Сионе, священном холме Иерусалима. Хирам — тирский царь (969—963 годы до. н.э.), друг царя Соломона.
вернуться
[18]
Пизанская башня — наклонная колокольня кафедрального собора в городе Пизе, в Италии; при высоте около шестидесяти метров её вершина находится не прямо над основанием, а с отклонением в пять метров.