Пан Тадеуш

В них не достанешь дна — a в глубине, поверьте.
Средь воякой нечисти гнездятся даже черти!
Пятнает ржавчина отравленную воду,
Тлетворный дым столбом восходит к небосводу,
Он губит чахлые кустарники лесные;
Деревья — карлики, плешивые, больные,
Мох сбился колтуном, скрывая жалкий остов,
А на стволах у них не счесть грибных наростов!
Здесь, над водой, они подобны ведьмам старым,
Что варят мертвеца и греются над паром.

Не перебраться нам сквозь топкие озёра
И на берег другой вовек не бросить взора;
Повита облаком глухая чаща бора,
Которое всегда восходит над трясиной.
За мглою, говорят, за дивною лощиной,
Что в заповеднике от глаз людских таится, —
Деревьев и зверей заветная столица… [37]
Хранятся в ней ростки и семена растений,
Которые в лесу восходят в день весенний;
Как будто в Ноевом ковчеге для приплода,
По паре всех зверей здесь собрала природа.
Медведь, и зубр, и тур [38] — они владыки чащи:
У каждого свой двор богатый и блестящий!
Министры знатные — и рысь, и россомаха —
Гнездятся подле них, совсем не зная страха;
Как благородные вассалы, в тёмной сени
Пасутся кабаны, и волки, и олени;
Над ними соколы, они с орлами дружат,
Живут подачками, доносчиками служат.
Вот пары главные в той чаще благодатной,
Что возвеличены над прочими стократно;
Детёнышей они рассеяли по бору,
А сами здесь живут, им отдыхать лишь впору.
С ножами и ружьём зверьё тут незнакомо,
Живёт до старости и умирает дома.
Есть кладбище у них, туда несут пред смертью
И крылья с перьями и шкуры вместе с шерстью.
Туда идёт медведь, от старости беззубый,
Зайчишка-старичок с облезшей, ветхой шубой,
Дряхлеющий олень, безногий и ленивый,
И сокол слепенький, и старый ворон сивый,

Орёл, едва лишь клюв его так искривится,
Что пищу более клевать не может птица [39],
И всякое зверьё, когда изменят силы,
Спешит на кладбище — найти себе могилы.
Вот почему в лесах, во всех местах доступных,
Не отыскать костей ни маленьких, ни крупных [40].
В столице чтит зверьё своё лесное право,
Хранит обычаи и благородство нрава:
Цивилизации нет в заповедной шири [41],
И собственности нет, поссорившей всех в мире,
Нет поединков здесь, нет воинской науки,
Как жили прадеды, так поживают внуки,
Ручные с хищными встречаются согласно,
И не грызут они друг друга ежечасно.
Когда бы человек забрёл сюда случайно,
То встретило б его зверьё необычайно;
Глядело б на него, застыв от изумленья,
Как в тот субботний день, в последний день творенья,
Их праотцы в раю глядели на Адама
До ссоры роковой — доверчиво и прямо.
Но человек сюда и не заглянет даже, —
Тревога, Труд и Смерть стоят в лесу на страже.

Со следа гончие порой в глуши сбивались,
В болото и в овраг нечаянно врывались,
И, поражённые величием картины,
С безумным воем прочь бежали от трясины,
И на своём дворе они ещё визжали,
И у хозяйских ног испуганно дрожали.
Ту чащу дикую, во всём великолепьи,
Зовут охотники в своих беседах — Крепью.

О дуралей медведь! Когда б сидел на месте,
Гречеха о тебе не получил бы вести;
Прельстило ль пасеки тебя благоуханье?
Овёс ли золотой привлёк твоё вниманье?
Но ты покинул глушь, а здесь деревья реже,
И распознал лесник твои следы медвежьи.
Он ловчих разослал, чтоб выследить берлогу,
И где ты кормишься, когда выходишь к логу;
А Войский в лес привёл охотничью ораву —
Отрезан путь назад, и начали облаву
Тадеуш знал уже, что опоздал он к сбору,
И гончие давно рассыпались по бору.

Напрасно замерли стрелки насторожённо.
Напрасно слушают молчанье в чаще сонной,
Стоят с двустволками и выжидают срока, —
Лесная музыка несётся издалёка,
Ныряют в чаще псы, как будто в волнах утки,
Стрелки на Войского глядят, им не до шутки,
А он припал к земле и ухом ловит шумы;
Как на лице врача родня читает думы,
Чтоб угадать судьбу любимого больного,
Так ждут охотники решительного слова,
Глядят на Войского с надеждой и в сомненьи.
«Есть! Есть!» — воскликнул он, поднявшись в нетерпеньи.
Он слышал, — а они услышали позднее:
Собака залилась, другая вслед за нею,
И разом буйный лай понёсся, нарастая, —
То заливается, напав на след, вся стая;
Собаки мчатся вглубь, и лай их не сравнится
Со сдержанным, когда покажется лисица;
Сейчас их злобный лай отрывистей и чаще, —
Как видно, гончие настигли зверя в чаще;
Внезапно лай затих; медведь поднялся хмурый,
На гончих бросился — рвёт морды им и шкуры.
А лай звучит теперь как будто бы иначе,
И слышен вой глухой, предсмертный визг собачий.

[37]

Описание этой «столицы» Мицкевич ввёл только во второй редакции вставки о недрах пущи. Оно основывается на белорусском предании — о лесном духе, Лесовике, и его таинственном и грозном сельбище. Генрих Жевусский один из мастеров польского шляхетского сказа («гавэнды»), утверждает, что это предание рассказал поэту художник Олешкевич, с которым Мицкевич был близок в Петербурге.

[38]

Медведь, и зубр, и тур — они владыки чащи… — Тур — вымершее животное, один из видов первобытного дикого быка. Белорусский зубр, род буйвола — крупнейшее дикое животное в Европе. Единственное место, где он ещё водится, — Беловежская пуща.

[39]

Клювы больших хищных птиц, по мере того как эти птицы стареют, всё более искривляются, пока, наконец, верхнее острие, загнувшись, не замкнёт клюв, и тогда птица умирает с голоду. Это народное предание принято некоторыми орнитологами (А.М.).

[40]

В самом деле, не было случая, чтобы когда-либо был найден скелет издохшего зверя (А.М.).

[41]

В этом стихе и ниже пародируется теория Жан-Жака Руссо о порче людских нравов цивилизацией.