Пан Тадеуш

А ужин в замке был; не примирясь с запретом,
Протазий на свой страх сам настоял на этом:
Он замок штурмом взял, когда ушёл Соплица,
Ввёл во владенье слуг — как это говорится.
Вот общество в сенях столпилось в полном сборе,
И к месту главному идёт пан Подкоморий,
Он самый старший здесь и возрастом и чином,
Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам.
Садится рядом с ним примерная супруга,
А ксёндз не ужинал, он не имел досуга.
Вот, разместив гостей, Судья стал посредине,
«Благословение» прочёл он по-латыни.
Мужчины выпили, на скамьи гости сели,
Литовский холодец в молчаньи дружном ели.

Шли раки вслед за ним, цыплята с винегретом
В компании живой венгерского с кларетом.
Молчали за столом. Подобного скандала,
С тех пор как замок был воздвигнут, не бывало!
А шляхту принимать — не привыкать палатам,
Где стены вторили ликующим виватам,
Теперь же слушают постукиванье вилок,
Да пробок хлопанье, да бульканье бутылок.
Звучавшие в тиши отрывисто и глухо,
Замолкли языки по воле злого духа.

Не без причины все сидели молчаливо;
Вернулись из лесу ватагою шумливой,
Но вскоре пыл остыл. Припомнив ход облавы,
Установили все, что не стяжали славы.
Ведь надо было же! Какая-то сутана,
Бог весь откуда к ним попавшая нежданно[3],
Вдруг превзошла в стрельбе охотников столь рьяных.
Что станут говорить и в Лидзе и в Ошмянах,
Которые взялись тягаться с их поветом [4]
В стрельбе и в ловкости? Все думали об этом.

Юрист с Асессором являли исключенье.
Позор любимых псов им причинял мученье.
И каждый видел вновь, досадою терзаясь,
Как хвостиком в лесу помахивает заяц
И точно дразнит их! Сидели мрачно оба,
К тарелкам наклонясь, в сердцах кипела злоба.
Асессора печаль ещё другая гложет:
От Телимены глаз он отвести не может.
С Тадеушем она ни слова не сказала,
Но взгляды на него смущённые бросала.
На Графа мрачного с улыбкою глядела,
Душевный разговор с ним завести хотела.
Придя с прогулки, Граф исполнен был досады…
Тадеуш знал, что Граф вернулся из засады!
Закинув голову, поднявши гордо плечи,
С презреньем слушал Граф приветливые речи.
Потом он к Зосеньке подсел как можно ближе,
Менял тарелки ей и наклонялся ниже,
Закатывал глаза, беседуя любезно,
И тяжело вздыхал, — всё было бесполезно!
Видать, несчастный Граф ухаживал для виду,
И Телимене тем отплачивал обиду.
Оглядывался он, как будто ненароком,
И на коварную сверкал ревнивым оком.

Но непонятна ей осталась эта сцена.
«Чудак!» подумала о Графе Телимена.
Успехом девушки наставница гордилась,
И вот к Тадеушу с улыбкой обратилась.

Тадеуш мрачен был, он слушал разговоры,
Но не пил и не ел, вперив в тарелку взоры,
В её любезностях назойливость он видел,
Зевал в ответ на них и тем её обидел,
Не нравилось ему (какая перемена!),
Что так щедра была на ласки Телимена.
Разгневался ещё на декольте большое,
Нескромное; и вдруг он обомлел душою,

Он зорок был теперь, — влияние измены, —
Едва лишь бросил взгляд на щёки Телимены,
Как тайну разгадал великого обмана:
Она румянится!
Виновны ли румяна?
Случайно стёрлись ли? Но волшебство нежданно
Распалось. Видел он все недостатки кожи.
Румяна в Храме грёз могли стереться, всё же
Беседа их велась на близком расстоянии,
Как с бабочки пыльцу их свеяло дыханье!
А пани, запоздав, хоть путь был недалёкий,
Забыла второпях вновь подрумянить щёки.
Глаза Тадеуша, как хитрые шпионы,
Открыв один обман, искать другие склонны.
Куда ни поглядят — везде следы обмана:
Веснушек несколько, не скрыли их румяна.
Нет двух зубов во рту, на лбу лежат белила
И множество морщин лицо избороздило.

Увы! Тадеуш знал — занятие пустое
И недостойное следить за красотою.
Шпионить за своей любовницей ужасно, —
Но сердце, разлюбив, в любви уже не властно.
Когда не станет чувств, то в совести нет прока,
И холода души не согревает око!
Не грея, светится полночное светило,
Свет поверху скользит — душа уже застыла.
Сидел насупясь он в молчании угрюмом
И губы искусал, предавшись чёрным думам.
Он Зосю ревновал к ретивому соседу,
Злой дух толкал его подслушать их беседу.
А Зося, тронута манерою учтивой,
Сперва потупилась и вспыхнула стыдливо,
Соседу своему в ответ на красноречье
Сама напомнила о некой странной встрече,
О неких лопухах, об огородных грядках…
Терзался юноша в сомненьях и в догадках.
Глотал слова её — из вымыслов несладких
Был ужин юноши. И как гадюка, жалом
Яд высосав из трав на огороде малом,
Свернувшися клубком, разляжется на грядке
И гибелью грозит неосторожной пятке [5], —

[3]

В оригинале дословно: «вырвавшаяся бог весть откуда, как Филипп из конопли». Мицкевич комментирует эти строки:

«Однажды на сейме депутат Филипп из наследственной деревни Конопля, попросив голоса, так далеко отступил от темы, что возбудил всеобщий смех в палате. Отсюда-то и поговорка: вырвался как Филипп из конопли».

Это объяснение считается теперь неточным. Комментаторы указывают, что Филипп — это южноукраинское прозвище зайца. Заяц, одурев от острого запаха конопли, бежит из неё во весь дух, отсюда и поговорка.

[4]

Ошмянский и Лидский уезды граничили с уездом Новогрудским с севера и с запада. В старой Польше была широко распространена «земляческая» солидарность шляхты и соревнование с другими «землями» («повятами»).

[5]

Подобное представление о змеях (якобы добывающих яд из трав, которые они для этого высасывают) широко распространено в народе. Некоторые комментаторы выражают предположение, что Мицкевич воспользовался тут гомеровским сравнением («Илиада», XXII).