Но глянул вовремя на старого Гречеху—
Полузакрыв глаза в раздумии глубоком,
Гречеха вспоминал о времени далёком…
Граф с Подкоморием едва лишь побранился
И погрозил Судье, как Войский оживился.
Понюхал табачку, отёр глаза и щёки.
Соплица Войскому был родственник далёкий,
Но у него в гостях жил Войский постоянно
И озабочен был благополучьем пана.
Он стал внимательно прислушиваться к ссоре
И руку вытянул с ножом блестящим вскоре.
Нож на ладони был, глядел клинок на локоть,
А рукоять его чуть задевала ноготь.
Старик покачивал рукой вооружённой.
На Графа между тем смотрел насторожённо.
Метание ножей опасно в каждой драке,
Оставили его литвины и поляки.
Одни лишь старики, Гервазий между ними
И Войский славились ударами своими.
Видать, что нож теперь метнёт он, не помешкав,
Что целит в Графа он, наследника Горешков!
(По женской линии он им родня, по прялке.)
Движенье Войского укрылось в перепалке.
Гервазий побледнел, смекнув, в чём было дело,
И Графа прочь повлёк. «Держи!» Толпа ревела.
Как волк, над падалью застигнутый, с разгона
Бросается на псов и рвёт их разъярённо,
Но щёлкнет вдруг курок отрывисто и сухо,
Знакомый звук! И волк, настороживши ухо
И оком поведя, охотника находит,
Который, наклонясь, тихонько дулом водит
И кажется — вот-вот он к спуску прикоснётся, —
Волк поджимает хвост и с воем прочь несётся;
Бросается за ним с победным лаем стая,
За шерсть кудлатую бегущего хватая,
Тут огрызнётся волк, ощерится клыками,
Отскакивают псы трусливыми прыжками, —
Так Ключник отступал; однако, пятясь задом,
Он сдерживал напор скамьёй и грозным взглядом,
Покуда не достиг он с графом коридора,
«Держи!» — летело вслед. Но крики смолкли скоро.
Гервазий вынырнул из сумрака нежданно,
Уже на хорах был, у старого органа,
И трубы вырывал. Гостям пришлось бы худо,
Когда бы стал крушить Гервазий их оттуда.
Но гости из сеней посыпали гурьбою,
И слуги в ужасе бежали с поля боя, —
Приборы захватить нужна была сноровка,
В добычу Ключнику досталась сервировка.
Однако, кто ушёл последним из сраженья?
Протазий-Балтазар. Стоял он без движенья,
За креслом у Судьи, спокойный и серьёзный,
И акт провозглашал, как возглашает возный.
Провозгласив, ушёл, торжественный и чинный,
Оставив раненых и трупы да руины.
Хоть из людей никто не пострадал нимало,
Но стол изранен был, скамейка захромала.
Стол на тарелки пал, разбитый, обнажённый,
Как падает на щит солдат, в бою сражённый,
Среди поверженных индеек, винных чарок
И с вилками в груди валявшихся пулярок.
Настала тишина. На замок отдалённый,
Где был кровавый пир, покой нисходит сонный.
И вспоминаются старинные обряды:
Ночное пиршество, когда справляют дзяды [11].
Усопшие идут, заклятью покоряясь,
И трижды ухают сычи, как бы стараясь
Подобно гуслярам восславить месяц белый.
Блик падает в окно, дрожащий и несмелый,
Как дух чистилища, а крысы лезут в щели,
Подобно нечисти, и празднуют веселье:
Грызут и пьют они, и точно выстрел глухо
Бутылка хлопает — заздравный тост за духа!
В покоях наверху, в большом зеркальном зале,
Где рамы без зеркал пустынные стояли.
Граф вышел на балкон, к воротам обращённый,
И прохлаждается, ещё разгорячённый.
Он на плечо сюртук надел ночной порою,
И, драпируя грудь, сложил рукав с полою.
Гервазий медленно расхаживал по зале,
Задумчиво они друг с другом толковали:
«Палаш, — промолвил Граф, — иль пистолет, конечно!»
«Земля и замок нам достанутся навечно!»
«Судью, племянника, к барьеру всё их племя!»
«Усадьбу, замок наш забрать настало время!»
Так с Графом говоря, добавил Ключник смело:
«Мопанку, всё бери, покуда суд да дело!
Зачем тебе процесс? Не жаль платить издержки?
Четыре сотни лет владели всем Горешки!
Земля отторгнута была при Тарговице,
И отошла потом, как знает пан, к Соплице.
Не только эту часть, возьмём и остальное —
Как штраф за грабежи, нечестно нажитое!
вернуться
[11]
«Дзяды» — поминки душ усопших; в это время на могилах оставляется для них пища.
Мицкевич написал большую, создававшуюся им в разные периоды жизни драматическую поэму «Дзяды» («Поминки»); в предисловии ко второй её части поэт объясняет этот народный обряд поминовения. Исполнял обряд поминок старик, вызывавший чарами, заклятиями — «гуслами» — души умерших на этот обряд поминовения. Ниже в переводе он назван «гусляром».