В цветущей конопле, в пахучей гуще тёмной,
И человек, и зверь найдут приют укромный.
Так заяц, поднятый на огородной грядке,
Несётся в коноплю от гончих без оглядки.
И псам не взять его на грядке конопляной, —
Собьются со следа они во мгле духмяной.
От розог в конопле скрывается дворовый,
Пока не отойдёт от гнева пан суровый.
И от рекрутчины она спасает даже:
Мужик в ней прячется, покуда ищут стражи.
Во время всяких смут, в пылу борьбы горячей
Считают шляхтичи решительной удачей
Занять позицию среди зелёной гущи,
До глубины двора разливом волн бегущей:
Ведь с тыла конопля за порослью хмельною
Дорогу преградит высокою стеною.
Хоть смел Протазий был, но запах конопляный
В душе его будил какой-то трепет странный:
Припомнились ему былые злоключенья, —
Спасала конопля от всех без исключенья!
Как был припёрт к стене он паном Дзиндолетом:
Пан угрожал ему зловещим пистолетом,
Велел залезть под стол, пролаять позыв рьяно,
Но Возный в коноплю запрятался от пана.
Как Володкович [13] пан, что был предерзких правил,
Он сеймы разгонял и в грош суды не ставил,
Повестку изорвал и после, в страшном раже,
Поставил гайдуков с дубинами на страже
И с гневом требовал, чтоб Возный съел повестку,
Не то грозил пронзить рапирою в отместку.
Протазий сделал вид, что ест, взглянул в окошко.
Приметил коноплю и выпрыгнул, как кошка.
Хоть не было уже в Литве обыкновенья
На позыв отвечать нагайкой без стесненья,
И только брань одна была порой ответом,
Но Возный был старик, не знал ещё об этом:
Он позывов давно не возглашал в округе,
Хоть предлагал не раз Судье свои услуги,
Но старика щадя, Судья не соглашался,
На доводы его и просьбы не склонялся
До нынешней поры.
Всё тихо. Смолкли звуки.
Протазий в коноплю просовывает руки,
Прокладывает путь, и как пловец, волною
Захлеснутый, плывёт под рябью водяною,
Вот поднял голову, к окну подкрался смело —
Из окон пустота на Возного глядела.
Он подошёл к крыльцу, хотя и был взволнован, —
Пустынный замок нем, как будто зачарован;
Свой позыв прочитал, оправившись немного.
Послышались шаги, сдавила грудь тревога,
Хотел бежать; взглянул — знакомая особа.
Кто это? Робак ксёндз! Тут удивились оба.
А Граф с дворовыми в путь снарядился скоро,
И двери замка он оставил без запора.
Ушли с оружием; разбросанные в зале,
Винтовки, штуцера и шомпола лежали.
Отвёрток, винтиков валялся целый ворох,
И для патронов был в углу насыпан порох.
Охотиться ль они помчались без оглядки?
Зачем же шпаги здесь? Клинок без рукоятки?
Оружья старого тут навалили груду,
Как будто бы его сбирали отовсюду,
И в склады бегали и в погребах искали.
Ксёндз Робак оглядел и сабли, и пищали,
И поспешил в фольварк, чтоб люди рассказали,
Куда поехал Граф, — прислуга знать могла бы,
Но встретились ему лишь две каких-то бабы.
От них проведал он, что Граф, созвав дружину,
Во всеоружии отправился к Добжину [14].
Шляхетским мужеством и красотой шляхтянок
Добжинский род в Литве прославил свой застянок.
Он многолюден был; когда без исключенья
Всех шляхтичей сзывал Ян Третий в ополченье [15],
То шляхтичей шестьсот из одного Добжина
Откликнулось на зов. Шляхетская община
С тех пор уменьшилась, а также обеднела.
В былом — на сеймиках, у пана, то ли дело:
Жизнь беспечальная в довольстве протекала,
Теперь Добжинские работают немало,
И только что сермяг не носят и доныне
Да ходят в будний день в окрашенной холстине,
А в праздник — в кунтушах. Шляхтянок платья тоже
Одной расцветкою с крестьянскими не схожи:
Шляхтянки рядятся в узорную холстину,
И в башмаках они пасут свою скотину,
В перчатках лён прядут и на поле гнут спину.
Есть чем похвастаться перед людьми Добжинским —
И польским языком и ростом исполинским.
По чёрным волосам и по носам орлиным
О польском роде их мы узнаём старинном.
Хоть лет четыреста прошло, когда не больше,
С тех пор как шляхтичи ушли в Литву из Польши,
С Короной уз они отнюдь не порывали,
И при крещении ребёнка называли
Всегда по имени семейного святого:
Варфоломея ли, Матвея, не иного.
Так сын Матвея был всегда Варфоломеем,
Варфоломеев сын крещён бывал Матвеем.
Шляхтянки были все иль Кахны, иль Марины.
А чтоб распутаться средь этой мешанины,
Их прозвищами всех обычно наделяли,
По их достоинствам, по месту называли.
Иному молодцу в знак большего почёта
Давались иногда и прозвища без счёта.
В Добжине шляхтич слыл под кличкою одною,
А у соседей был известен под другою.
Шляхетство местное, Добжинским в подражанье,
Переняло себе и клички, и прозванья [16],
В семейный обиход ввело их по привычке.
Так позабыли вce, что из Добжина клички,
И были там нужны, но что в другом селеньи
Людская глупость их ввела в употребленье.
вернуться
Михал Володкович — близкий друг князя Кароля Радзивилла, отличался дебоширством, насилиями и дикими попойками. За кровопролитие, учинённое им над членами трибунала великого княжества Литовского, он был расстрелян в возрасте 24—25 лет, в 1760 году; в «Объяснениях» поэт говорит о нём только: «После многих насилий был схвачен в Минске и, по приговору трибунала, расстрелян».
вернуться
Добжина не было в Новогрудском уезде: многочисленные шляхетские семьи Добжинских жили главным образом в «застянке» Долматовщизна.
вернуться
Ян III Собесский (1624—1696) — сын краковского кастеляна, польский король с 1674 года. Он победил турок при Хотине в 1673 году, а десять лет спустя освободил осаждённую турками Вену и спас от разгрома Австрию. Мицкевич даёт к этому стиху следующее объяснение:
«Король, объявляя созыв всеобщего шляхетского ополчения, приказывал втыкать в каждом приходе высокий шест с воткнутой в него наверху метлой, то есть выставлять веху. И это называлось раздать вехи. Каждый взрослый мужчина рыцарского сословия обязан был тотчас же, под угрозой утраты шляхетства, стать под воеводскую хоругвь».
вернуться
Мицкевич поясняет в этом месте «Объяснений» значение польского слова imioniska при помощи ссылки на французское слово sobriquet.