Хотя Тадеушу шёл год уже двадцатый,
Жил с детства в Вильне он, и город был богатый,
Но рос он у ксендза, воспитывался строго [47],
В суровых правилах, и видел он немного.
Вернулся в край родной с невинною душою
И с чистым сердцем он, но с жадностью большою
К веселью, к радостям. Был в ожиданьи сладком
Любви; рассчитывал натешиться порядком
Свободой новою, под дядюшкиным кровом;
Знал, что хорош собой, был юношей здоровым,
В наследство от родных он получил здоровье.
Соплицею он был, Соплицы все по крови
Здоровяки, к тому ж хорошие солдаты,
В науках, может быть, немного слабоваты.
Гордиться юношей могли бы смело предки:
Хороший был ездок и пешеход был редкий.
К наукам, правда, он не чувствовал влеченья,
Хоть денег не жалел Судья на обученье;
Любил охотиться и фехтовал отменно:
Ведь для карьеры он готовился военной, —
Так завещал отец в своей последней воле, —
И юноша был рад, скучал он в душной школе.
Но вызвал дядюшка к себе его в поместье —
Писал, что, мол, пора подумать о невесте,
К хозяйству приступить, а там сыграть и свадьбу;
Деревню обещал, а после — всю усадьбу.
Черты Тадеуша не скрылись от соседки,
Недаром взгляд её был пристальный и меткий!
Она заметила, что юноша был строен,
Высок, широкоплеч, внимания достоин.
Взглянул он на неё и покраснел мгновенно,
Едва лишь встретился с улыбкой откровенной.
Вот он оправился от первого смущенья,
Сам глянул ей в глаза; не скрывши восхищенья,
Глядела и она. Глаза при этой встрече
Нежданно вспыхнули, как восковые свечи.
Тут по-французски с ним она заговорила;
О школе, городе любезно расспросила,
О новом авторе выспрашивала мненье.
Хотела обо всём узнать его сужденье;
О живописи с ним заговорила смело,
О танцах, музыке, — всё знала, всё умела!
Вот стала разбирать гравюры и пейзажи,
От мудрости такой остолбенел он даже!
Боялся, что она смеётся над невеждой,
Как на экзамене дрожал, хотя с надеждой:
Учитель, правда, был красивый и нестрогий;
Соседка поняла предмет его тревоги
И завела она беседу с ним попроще:
Об их житье-бытье, о поле, доме, роще.
Учила юношу, как не скучать в именьи,
Как отыскать себе получше развлеченье.
Тадеуш отвечал смелее; в разговоре
Сошлись и поняли они друг друга вскоре;
Уже она над ним подшучивала мило:
Три хлебных шарика на выбор предложила;
Он ближний шарик взял, лежавший за стаканом;
То не понравилось сидевшим рядом паннам.
Смеялась женщина, не объяснив секрета,
Кого касается счастливая примета.
В другом конце стола шло время в жарком споре:
Сторонников обрёл немало Сокол вскоре,
Бранили Куцого, на спорщиков насели,
И за столом уже последних блюд не ели;
Все пили, с места встав и ссорясь меж собою:
Юрист, как на току глухарь, без перебоя
Всё толковал своё, упрямцев атакуя,
Жестикулировал, безудержно токуя.
(Ведь адвокатом был когда-то пан Болеста
И обойтись не мог без красочного жеста.)
Вот руки он согнул, к бокам прижавши локти,
И пальцы вытянул, их удлиняли ногти,
Он представлял борзых и, не моргнувши глазом,
Как закричит: «Ату! Борзых пустили разом!
Псы вместе сорвались, столь необыкновенно,
Как будто два курка, нажатые мгновенно!
Ату! А заяц — шмыг! и в поле — мах рывками!
А псы за ним!» Юрист всё пояснял руками,
И пальцы своре псов искусно подражали.
«Борзые — хоп! — за ним, от леса отбежали.
Тут Сокол вырвался, — пёс ловкий, но горячий,
Я знал, что Соколу не справиться с задачей!
Косой был не простак, он разгадал уловки,
И по полю летел, видать, зайчина ловкий!
Но лишь почувствовал он свору за собою,
Направо кувырком, и псы за ним гурьбою
вернуться
[47]
Первоначально было: «у дяди-ксендза» — автобиографическая черта, перенесённая в поэму Адамом Мицкевичем, который в начале своих университетских лет жил у своего однофамильца или даже далёкого родственника — виленского ксендза, преподавателя университета, Юзефа Мицкевича.