Тут Рыков тронут был его достойной речью,
И шпагу отдал он, шагнув к нему навстречу.
(Была она в крови до самой рукояти.)
«Собратья ляхи, — так промолвил он, — некстати
Без пушки были мы! Наказывал Суворов
Без пушек не ходить на ляхов, знал ваш норов!
Во всём виновен Плут, он допустил до пьянства,
Не то бы егеря перестреляли панство.
Он командир, с него и взыщет царь сурово.
Я, ляхи, вас люблю, даю вам в этом слово!
И как вас не любить? „Люби дружка, как душу,
Пословица гласит, — тряси его, как грушу!“
Сражаться рады вы и пить непрочь, камрады!
Для пленных егерей прошу у вас пощады!»
Не отказал ему довольный Подкоморий,
Протазий огласил указ о пленных вскоре:
«Всем раненым помочь, потом очистить поле
И егерей взять в плен, не добивая боле».
Искали шляхтичи Плутовича майора,
В крапиве он залёг и найден был нескоро;
Узнав, что кончен бой, покинул двор соседний,
И тем окончился в Литве наезд последний! [11]
Книга десятая. ЭМГИРАЦИЯ. ЯЦЕК
Совещание о том, как бы спасти победителей • Переговоры с Рыковым • Прощанье • Важное открытие • Надежда
Слетались на заре, подобно чёрной стае,
Густые облака и плыли нарастая.
Чуть солнце за полдень поникло головою,
Полнеба облегло их племя грозовое
Свинцовой тучею и ветром тучу шало;
Отяжелев, она всё ниже нависала —
Отстала от небес одною половиной
И распростёрлась вширь над хмурою долиной,
Огромным парусом подветренным раздулась,
И с юга к западу стремительно рванулась.
Настала тишина, и воздух недвижимый
Тревоги полон был глухой, неудержимой.
Хлеба, что донизу склонялись, налитые,
И подымали вверх колосья золотые,
Бушуя, как прибой, теперь оцепенели
И, ощетинившись, на небеса глядели.
Берёзы гибкие, что были в придорожьи,
Ещё недавно так на плакальщиц похожи,
И, ветками дрожа, склонялись под откосы.
По ветру распустив серебряные косы, —
Теперь понурились, от горести слабея,
Окаменелые, подобно Ниобее[1].
И — только у осин листва дрожит пугливо,
Стада, которые домой плелись лениво,
Теперь без пастуха поспешно в кучи сбились,
Поля оставили и к хлеву устремились.
Бык опустил рога и землю бьёт копытом,
Стада пугает он мычанием сердитым.
Огромные глаза возносит ввысь корова,
Губами шлёпает, вздыхает бестолково;
А сзади топчется, похрипывая, боров,
Ворует хлеб, таков его несносный норов!
И птицы прячутся в леса, под стрехи, всюду,
И только вороньё усеяло запруду,
Проходит важными, надменными шагами,
Глазами чёрными следит за облаками,
И, крылья волоча и клювы разевая,
Купанья ждёт оно, от жажды изнывая;
Но в страхе вороньё пред бурею могучей —
Метнулось в ближний лес, подобно чёрной туче.
И только ласточка, прорезавши стрелою
Немые небеса, окутанные мглою,
Упала пулею.
И в это же мгновенье
У шляхты и солдат закончилось сраженье.
Все бросились в дома, в овины, чтоб укрыться;
А там, где бой прошёл, там вскоре разразится
Борьба стихий [2].
Кой-где на западе сквозь хмурые покровы
Струило солнце свет оранжево-багровый,
Но простиралась тень, как будто сеть густая,
Вылавливая свет и солнце настигая,
Казалось, что его украсть с земли хотела.
Тут вихрей несколько промчалось, просвистело,
И капли первые посыпались без лада,
Большие, светлые, точь-в-точь как зёрна града.
Два вихря пронеслись, рванулись друг за другом;
Они слились в борьбе, вертясь свистящим кругом,
Пруд взбаламутили и мглою грозовою
Помчались на луга и свищут над травою.
Трепещут лозняки, летят сухие травы,
Как пряди тонкие, уносятся в дубравы
С обрывками снопов; а вихри стонут, воют,
Беснуются в полях и борозды в них роют;
Чтоб вихрю третьему побольше дать простора,
Поднялся третий вихрь, как столб земли и скоро
Стал пирамидою, понёсся, что есть мочи,
Лбом землю продолбил, бросая звёздам в очи
Пыль из-под ног своих. Беснуясь и бушуя,
Он бурю затрубил в свою трубу большую.
Тут вихри хаосом воды, песка с травою
И сломанных ветвей с намокшею листвою
Обрушились на лес — и там, в глубинах чащи,
Взревели зубрами.
А дождь хлестал всё чаще,
Надолго зарядил, и громы зарычали,
И капли вдруг слились; то струнами вначале,
То прядями луга вязали с небосводом,
То низвергались вдруг, подобно бурным водам.
Земля и небеса уже затмились мглою —
Чернее ночи мрак повил их пеленою.
Но разрывался вдруг покров небесный, тёмный,
И ангел бури плыл, как солнца диск огромный;
Покажется, сверкнёт и вновь во тьме дремучей
Укроет светлый лик, захлопнув громом тучи.
То буря заревёт, то пронесётся мимо,
И тьма нависшая почти что ощутима.
Всё тише дождь шумит, и гром уснул далёкий,
Проснулся, зарычал, и хлынули потоки.
Всё смолкло, наконец, и только еле-еле
Был слышен шум дождя да листья шелестели.
Но было хорошо, что буря бушевала;
Гроза, свирепствуя, всё мглою покрывала,
Дороги залила, снесла и переправу,
Затерянный фольварк стал крепостью наславу!
Так о побоище в усадьбе Соплицово
Никто и не слыхал в окрестностях ни слова,
Не то бы шляхтичей судьба была сурова.
Совет в усадьбе шёл до самого рассвета.
Ксёндз тяжко ранен был, но, несмотря на это,
Был в полной памяти, давал распоряженья,
Судья их выполнял без слова возраженья,
Велел он, чтоб пришли Гервазий, Подкоморий
И Рыков; после дверь держали на запоре.
Тянулась целый час их тайная беседа,
Вдруг Рыков оборвал решительно соседа
И резко оттолкнул тугой кошель с деньгами.
вернуться
[11]
Бывали ещё и позже «заязды», хотя и не столь славные, но довольно-таки громкие и кровавые. Около 1817 года некий У., житель новогрудского воеводства, побил во время «заязда» весь новогрудский гарнизон и взял в плен его командиров (А.М.). Упомянутый поэтом У. — это маршалок Узловский, владелец поместья Чонброво, возле Свитези; о его «заязде» нет никаких достоверных данных.
вернуться
[1]
Ниоба (греческая мифология) — фиванская царица, мать семи сыновей и семи дочерей, насмехалась над богиней Латоной, у которой было только двое детей: Аполлон и Артемида. Мстя за унижение матери, те перебили всех детей Ниобы. Горе последней было так велико, что даже перенесённая на гору Сипилос, в Лидии, и превращённая в камень, она вечно проливала слёзы по утраченным детям.
вернуться
[2]
Это единственный во всей поэме незаконченный стих (если не считать исповеди Робака). Произошло это от того, что стихи «И в это же мгновенье… борьба стихий» представляют собой позднейшую вставку, конец которой поэт не сомкнул со следующим стихом.