Печально повела очами Телимена:
«Я вижу, что твоё решенье неизменно,
Ну что же, рыцарь мой, когда ты рвёшься к бою —
Возлюбленной цвета останутся с тобою!»
Тут ленты сорвала, кокардою скрепила,
И приколола их на грудь его уныло.
«Пускай мои цвета ведут на подвиг смелый,
К блистающим мечам, под копья и под стрелы.
Когда ж прославишься делами боевыми,
Бессмертной славою своё покроешь имя,
Украсишь лаврами шишак и шлем кровавый, —
На этот бант взгляни, что ты носил со славой,
И вспомни, как с тобой прощалась Телимена!»
Припав к её руке, он преклонил колено.
Батистовым платком она лицо прикрыла,
Но взгляд из-под платка герою подарила,
И так, от глаз своих платка не отнимая.
Вздыхала Графу в тон, плечами пожимая.
Судья промолвил им: «Путь предстоит вам длинный!»
«Довольно!» — бернардин воскликнул с грозной миной. —
И приказанья их, подобно мрачной силе,
Двоих чувствительных влюблённых разлучили.
Вот обнял дядюшку Тадеуш на прощанье
И руку Робака поцеловал. В молчаньи
Ксёндз голову его прижал к груди и в муке
На голове его скрестил с молитвой руки,
Взглянув на небеса, промолвил: «Сын мой, с богом!»
Заплакал… Юноша уже был за порогом.
«Что? Как? — спросил Судья, — ушёл он из-под крова,
Не зная ничего? Ты не сказал ни слова?»
Монах ответил: «Нет!» и залился слезами,
И долго плакал он, закрыв лицо руками.
«На что бедняге знать, что жив отец, коль скоро
Таиться должен он от света хуже вора!
Всё ж я хотел сказать и лишь во искупленье
Содеянного мной осилил искушенье!»
«Подумай о, себе! — просил Соплица брата, —
Ты ранен тяжело, не молод, как когда-то,
Со шляхтичами ты не можешь в путь пуститься.
Ты говорил, — есть дом, где можно приютиться,
Так где же он? Скажи! Но кажется мне, лучше
У лесника в глуши запрятаться дремучей!»
Ксёндз Робак отвечал: «Есть время до рассвета,
Плебана позови, не медля сделай это!
Пусть исповедует меня порой ночною;
Вдвоём с Гервазием останься ты со мною,
А двери затвори!»
Исполнив приказанье,
Судья сел на кровать, Гервазий, в ожиданьи,
Поставил локоть свой на «Ножик перочинный»
И замер, наклонясь, торжественный и чинный.
Но ксёндз не начинал с друзьями разговора,
С лица Гервазия всё не сводил он взора.
Как опытный хирург рукой ведёт по телу
И лишь затем с ножом он приступает к делу, —
Так Робак взгляд смягчил, чтоб не ударить сразу,
На Ключника глядел, не приступал к рассказу,
И, чтобы не видать удара рокового,
Прикрыл глаза рукой, когда промолвил слово:
«Соплица Яцек я!» [9]
Гервазий выгнул спину,
Всё тело он напряг, как гибкую пружину,
Подался наперёд и замер на мгновенье,
Как будто бы валун, задержанный в паденьи.
Он выкатил глаза, разинул рот, зубами
Грозился острыми, зашевелил усами;
Свой обронённый меч поймал он у кровати
И не спускал руки с железной рукояти,
Зажал в коленях меч, а тот змеёй казался,
И словно чёрный хвост взад и вперёд качался.
На рысь похожим стал Гервазий разъярённый,
Готовую к прыжку в лесной глуши зелёной,
Которая на миг, пред самым нападеньем,
Сжимается в клубок рассчитанным движеньем.
«Гервазий, суд людской меня уж не тревожит,
Ждёт божий суд меня, он рассудить нас может!
Но именем того, кто дал нам искупленье,
И на кресте простил убийцам преступленье,
И просьбе татя внял, — молю я, терпеливо
Рассказ мой выслушай, открою всё правдиво.
Знай, с совестью моей я должен примириться,
Просить прощения, хотя не всё простится!
Послушай исповедь, и что захочешь позже,
То сделаешь со мной. Мы все во власти божьей!»
Тут руки он сложил. В ответ на эти речи
Гервазий отступил, подняв строптиво плечи.
вернуться
[9]
Герой, действия которого окутаны тайной, в предсмертной исповеди открывается близким — этот мотив был очень распространённым в современной А. Мицкевичу литературе, например, у Вальтер Скотта. Но в исповеди Яцка Соплицы, в отличие от десятков и сотен исторических повестей и романов, индивидуальная трагедия дана как отражение великой трагедии всего народа, утратившего свою независимость.