Пан Тадеуш

Нет, не хотел я быть предателем отчизны,
И я не заслужил народной укоризны!
Предателем меня все звали, как нарочно,
Та кличка, как чума, ко мне пристала прочно.
При встрече земляки в глаза мне не глядели,
Приятели со мной встречаться не хотели,
Кто потрусливее, тот уходил скорее,
Здоровались со мной крестьяне и евреи,
Но вслед глядели мне они с ехидным смехом:
«Предатель!» слышалось и отдавалось эхом!
И в поле и в дому — повсюду это слово
Мелькало, будто бы круги в глазах больного.
Но всё же я не предавал отчизны!

Сторонники царя меня своим считали,
Богатство Стольника они Соплицам дали,
Тарговичане чин ещё мне дать хотели [15],
Но совести моей они не одолели!
Бес искушал меня: ведь я бы стал магнатом,
Вельможным паном стал, и знатным, и богатым,
И шляхта гнулась бы перед своим собратом!
Ведь шляхтичи у нас лишь ровню обижают,
Кто взыскан милостью, того они прощают!
Я это знал и всё ж — не мог!

*
Покинул край родной!
Где не был! Как страдал я!

*
Всевышний указал единый путь к спасенью:
Исправиться, отдать всего себя служенью
Отчизне, Господу…

*
А дочка Стольника не справилась с бедою,
В Сибири умерла, скончалась молодою;
Оставила в краю у нас малютку Зосю, —
Просил растить её.

*
Убил из гордости, не из любви; в сутане
Платил смирением за это злодеянье…
Горд от рожденья был, вовеки не был робок,
Склонил я голову, назвал себя я Робак,
Был, как во прахе червь…

Я много зла принёс кровавым преступленьем,
Хотел я искупить его добром, терпеньем,
И подвигом, и собственною кровью…

Отчизну защищал; не ради бранной славы
Я был под пулями, бросался в бой кровавый.
Милее ратных дел мне подвиги молчанья,
Те подвиги добра, смиренья, послушанья,
Которые никто…

Переодетым я в отчизну пробирался,
Приказы тайные переносить старался,
Порой в Галиции я оставался дольше,
Мой капюшон мелькал по всей Великопольше.
На прусской каторге я к тачке был прикован,
Плетями москалей я был исполосован,
В Сибирь отправлен был и спасся еле-еле…
Нещадно голодал в Шпильбергской [16] цитадели…
Избавила меня от мук рука Господня,
Даёт мне умереть в кругу своих сегодня
И причаститься тайн…

Быть может, и теперь — кто знает? — согрешил я!
И на свой риск и страх с восстаньем поспешил я!
Но мысль, что первым стяг поднимет Соплицово,
Что будет первое к восстанию готово,
Мне кажется чиста…

Ты отомстить хотел? Ты стал орудьем мщенья,
Господь мечом твоим рассёк без сожаленья
Все замыслы мои, а годы — улетели!
Я посвятил всю жизнь одной великой цели,
Я полон был всегда надеждою одною,
Её лелеял я, как детище родное,
Но ты убил её, и я прощаю всё же!
А ты!..»

Гервазий отвечал: «Прости обоим, Боже!
Ты ждёшь причастия, и ты смертельно ранен,
Но не схизматик я, да и не лютеранин!
Грешно в последний час удваивать мученье;
Поведаю теперь, тебе на утешенье:
Когда покойный пан упал с тяжёлой раной,
Я на колени стал и на груди у пана,
Меч обмакнув в крови, поклялся мстить, — с тоскою
Пан головой тряхнул, крест начертал рукою,
Как видно говорить уже он был не в силах,
Всё ж он простил. Но кровь в моих кипела жилах,
Решил не говорить об этом я до срока,
Пока не отомщу сурово и жестоко!»

Впал Яцек в забытье, не выдержав страданья,
И в комнате настал час долгого молчанья.
Плебана ждали все, — зацокали копыта,
И кто-то постучал. Вмиг дверь была открыта,
Вошёл еврей с письмом, в нём Яцку порученья,
А Яцек брату дал бумагу для прочтенья.
Письмо от Фишера [17], из штаба, что при войске,
Которое в бои вёл Юзеф по-геройски.
Соплица вслух прочёл, что кесарским советом
Объявлена война, и знает мир об этом [18],
Что созван общий сейм, как водится, в Варшаве,
Что постановлено, к их обоюдной славе,
Соединить Литву торжественно с Короной.

Страдалец умирал с душою примирённой.
Громницу крепче сжав, — заколебалось пламя.
Творил молитву он с поднятыми глазами.
И слёзы радости лились из глаз рекою:
«Прими, Господь, слугу, я отхожу в покое!»
Тут колокольчик вдруг раздался за дверями, —
Как знак, что в комнату идёт плебан с дарами.
А ночь прошла уже, и первый луч рассвета
Прорезал небеса опалового цвета,
Брильянтовой стрелой проник он сквозь окошко,
К постели побежал светящейся дорожкой,
И бернардина лик, сияньем окружённый,
Светился, словно лик святителя с иконы.