Она бубнила себе под нос, пока не вышла со двора.
Что, папаша, слезть не можешь?
Двое потёртых забулдыг появились как будто бы из ниоткуда.
Ага! кивнул Сидоров.
На фуфырик не подкинешь?
Откуда.
Забулдыги помялись, но всё же взялись за подлокотники кресла. Крякнули и снесли коляску с лестницы.
Пётр Петрович попытался выдавить 'спасибо', но его неожиданно обхватили за горло. Один из добровольных помощников крепко держал, не давая рыпнуться, а второй проворно шарил по карманам.
Ух ты! он чуть не подпрыгнул. А папаша-то банкует, и торжественно поднял пятитысячную купюру, второй забулдыга довольно заворчал.
Это моё! попытался Сидоров. Я буду кричать, позову на помощь. Милиция!
Добровольные помощники раскатисто заржали.
Да кому ты на хрен нужен? Зови, давай! Они у тебя еще и коляску отберут за вождение без прав.
Продолжая гоготать, забулдыги пошли вдоль дома, обсуждая, сколько водки можно купить на пять тысяч и какую лучше брать.
Ругательства кончились. Вместо злости душу сковала сонная апатия. Как бороться? Как найти выход, если весь мир против тебя?
Пётр Петрович посмотрел им вслед и молча покатил к подъезду, но перед ним непреодолимой преградой встала лестница. Проклятый пандус мстил ему.
* * *
Невзрачный человек в сером костюме притащил два огромных пакета с картошкой, грибами, соленьями, деликатесами и водкой. Начал шаманить на кухне, попросив Колюшева не мешаться и посидеть в комнате. А через полчаса прибыл алкомастер. Ему было за пятьдесят. Добродушное лицо со смешливыми ямочками вызывало расположение, а почти незаметная, но постоянно промелькивающая на губах улыбка, вызывала ответное желание улыбнуться. Он протянул руку.
Георгий!
Ты шпион? пожимая его крепкую ладонь, уточнил Юра.
Бывший, не юля, ответил алкомастер. Почти тридцать лет стажа.
Понятно, вздохнул Колюшев. Вербовать будешь.
Георгий довольно засмеялся.
Обязательно. Это уже привычка. А чем ты можешь помочь Родине?
Советом, фыркнул Юра. Побольше заботиться о своих гражданах и поменьше воровать.
Дельно, согласился алкомастер, снял ботинки и прошёл на кухню.
Поздоровался с чистящим картошку 'тюремщиком', заглянул в пакеты и начал раскладывать на столе продукты.
Только Родина не заботится и не ворует. Она беззащитная. Но суть я уловил.
Её все понимают, а толку никакого, проворчал Колюшев.
И то правда, кивнул Георгий, нарезая хлеб. Будем ругать политиков или всё-таки за жизнь поговорим?
Хм. Где она та жизнь? Ни смысла, ни будущего.
О! Махровый реалист, алкомастер улыбнулся. Тогда давай по маленькой, чтобы смысл всё-таки нашелся.
Он разложил черный ароматный хлеб с тонким куском сала, мазанул сверху мёдом и положил солёный огурец.
Пробовал такой древнерусский сэндвич?
Юра покачал головой.
Георгий разлил водку и подал рюмку.
Как же тогда будущего нет, если ты еще многого не видел. Чтобы делать выводы надо сначала попробовать.
Колюшев поджал губу, хотелось сказать какую-нибудь гадость, но алкомастер смотрел так открыто и дружелюбно, что он не смог.
За Родину!
За неё родимую, согласился Георгий. Ты, брат, не безнадежён.
Её-то я люблю, выпив, сипло проговорил Юра, закусывая древнерусским сэндвичем. Я не люблю то, что вы с ней делаете.
Справедливо, кивнул алкомастер. Полностью с тобой согласен. Только не вы, а мы.
Ну да, саркастически протянул Колюшев. Мы же все в одной упряжке, только одни тянут, а другие едут, да еще и погоняют.
Так не тяни, свободу воли то еще никто не отменял. Или ты сам вожжи взять хочешь?
Они надолго замолчали, хрустя солеными огурцами. Тюремщик, поджарив картошку, ушел в комнату, и Юра не выдержал первым.
Ты вот мог не тянуть, когда шпионил?
Мог, Георгий разлил по рюмкам. Если бы захотел. Но я хотел другого.
Ага! Родину защищать. Знаю, сам таким был.
Они выпили.
Только молодость проходит, а что остаётся? Колюшев невольно посмотрел на свои ноги.
Привыкнуть к тому, что они двигаются, он никак не мог. Жить в чужом теле было таким странным ощущением, что он старался не думать об этом. Тем более, это же всё временно, а если начнешь рассусоливать, да примерять по себе новый организм со всеми его недостатками и достоинствами, то можно и привыкнуть. А это, наверное, ещё страшнее, прижиться в чужом теле и позабыть про своё.