Интересно, иногда начинаешь осознавать запах корабельных помещений. Потолки, стенки, пол — пластик, павинол, линолеум, декоративные ткани, клей, — все негорючее, все гигиеничное, все стерильное, все дышит химией. Этот слабый воздух разбавляется слабым же запахом соляра, перемешивается со свежим, солоноватым, искристым воздухом открытого моря. Запах устойчив, и его не замечаешь. Он долго живет в одежде, когда ты на суше. Во время сильного шторма наглухо задраиваются окна, двери, иллюминаторы и жалюзи вентиляции, и я напоминаю артельщику, чтобы он никому не выдавал чеснок — иначе его придется есть всем. На судне свой микроклимат, свой мир, и только длительные стоянки в портах приписки взбаламучивают его. Привязанность к обычаям своего корабля живет в мореплавателе упорно и консервативно, и единожды сложившийся порядок менять приходится, вырезая мозоли больные, заслуженные…
Так вот оно в чем дело! Я же собирался сегодня беседовать с матросом Юрой Агешиным о пьянке. Вернее о том, чтобы ее не было: Юра ступил на тропу алкоголя. Не было еще ни одного прихода в порт, чтобы он не наступил на пробку. Юра был тихий алкоголик, но это еще тошнее. Худощавый, блеклый, слабо-голубоглазый, после схода на берег он еле таскал на себе теплые домашние тапочки со стоптанными задниками, неврастенично выслушивал хулу, и ни о какой производительности труда в этот день не могло быть и речи. Единственное, к чему он приноровился в ходе наших педагогических усилий, — это заранее испрашивать себе выходной или отгул на случай похмелья. Тихая зараза алкоголизма исходила от него. После каждой беседы с ним я распознавал в себе смутное желание смертельно напиться… Кажется, как раз об этом я думал перед выходом к ярусу?..
Пора бы уже второму помощнику что-нибудь доложить о рыбаке. Мы идем вдоль яруса наискосок, и если ярус недлинный, то, может быть, локатор захватит рыбачка или даже, при такой ясной погоде, он будет сначала обнаружен визуально. Определить бы его место, ведь ночью придется идти здесь обратно.
Я опять оделся и опять по пронизанному солнцем кораблю прошел на мостик.
Жора Копылович выпуклым глазом глянул на меня из-под чуба, второй помощник опустил телефонную трубку:
— Вам звоню. На локаторе справа цель. В бинокль похоже, что рыбак. Пеленг пересекается с линией яруса. Может, подвернем поближе?
— Для чего же мы лезли через ярус? Чтобы снова крюка давать? Погода балует. Работа по нам скучает. Ага, бинокль. Так. Ну, кто там?
Впередсмотрящий на правом крыле посторонился, махнул рукой:
— Вот, прямо по солнцу.
От него пряно пахнуло жареным мясом и чесноком — видно, он не терял времени вхолостую, когда помогал артельщику. Молодец.
Как расстилается вода! Кое-где возникают полосы пены, тянутся под солнцем влево и вправо. Скорость у нас хорошая, и волны, вызванные движением корабля, словно крылья, набегают на море. Синяя вода начинает темнеть, едва заметно подкрашивается фиолетовым: все-таки солнце теряет высоту, скатывается от полудня к заходу. У горизонта загорается и гаснет белая точка. Восьмикратный цейсовский бинокль приподнял и приблизил ее.
Это был рыбак. Волна вскидывала его легко, как чайку, и тогда зажигалась на солнце аккуратная, крашенная белой эмалью, рубочка. На черном борту что-то крупно написано, но на таком расстоянии не разглядеть — буквы это, цифры или иероглифы. Но разве об этом рассказ?..
1971
ПО УТРЕННЕЙ РОСЕ
Миле
По утрам она всегда просыпалась раньше меня. Она вздыхала, запахивая халат, потом шумело сено, негромко брякала приставная лестница, и я сквозь сон еще различал ее шаги по тропинке к дому. Когда шаги затихали, я начинал слышать, как шуршит на солнце просыхающая после ночной росы крыша.
В доме под черепицей в конце нашего переулка близ полуночи иногда пророчески выла собака — и хозяин ее умер под осень, а в это время было тихо: не кричали петухи, не гудел поезд, не брякали ведра — только слышно было, как над головой солнечные лучи расправляют дранку.
Крыша медленно просыхала, и звуки так же медленно истаивали, отдалялись — и вот их не было совсем…
Я просыпался, когда она возвращалась. Она клонилась ко мне, и я видел, какие у нее тяжелые, в той же ночной росе, волосы.
— Все спят еще: и дедки, и бабки, и детки…
В полуоткрытой дверце сеновала висел косой квадрат упругого утреннего неба, и мне казалось, что облака на этом небе собирались только к полудню, когда становилось невмоготу жарко, и тогда облака были кстати.