Так и сделали. После долгих уговоров корова тронулась в путь. Уговаривали ее все: кондуктор, начальник поезда, туристы, паломники, монахини и дети. Как они умоляли ее, как просили! Как им пришлось унижаться перед коровой-странницей.
Стояло чудесное утро, какое бывает лишь в Альпах. Снизу, из долины, доносился звон церковного колокола, туман поднимался к горам, а горы казались такими волшебными, что я все время ждал, когда на их вершинах появится Рюбецал, сказочный житель тевтонских лесов (мое воображение рисовало его в тирольских кожаных штанах с подтяжками, украшенными эдельвейсами).
На шее у коровы болтается колокольчик и мелодично позвякивает. Она идет, одинокая и гордая, качая из стороны в сторону своей глупой головой, по временам останавливается, смотрит вокруг, потом опять важно и степенно пускается в путь. Здоровая и прекрасная, шествует она по виадуку на высоте восемьсот метров.
Какая чудесная картина, какое отрадное зрелище, целительное для потрепанных нервов! На высоте восемьсот метров величаво выступает корова, а буквально у нее в хвосте плетется поезд. Путешествовать таким манером безопасно и восхитительно. Прибыть так степенно на богомолье к альпийской мадонне — дело славное и благородное. Корова вышагивает, обмахиваясь хвостом, отгоняя мух, торопить ее — занятие совершенно напрасное, поезду приходится соразмерять свою скорость с поступью коровы. Ее величавое спокойствие передается всем окружающим, в огромном вымени она несет уйму здоровья, ее превосходная уверенность в себе успокоительно действует и на мои чувства. Время от времени корова останавливается и ведет себя довольно непристойно, а паровозик целомудренно замедляет ход. Я с восторгом смотрю на то, что корова оставляет за собой на полотне, и шепчу про себя:
— Это лучше всякого брома!
Наше путешествие по виадуку длится по меньшей мере полчаса. Корова шествует перед поездом до самой станции, где останавливаются и она, и поезд. Пассажиры торжественно прощаются с ней и бегут в буфет пить пиво, закусывая его солеными хлебцами.
Утро поистине прекрасно. Сошедшие с поезда туристы в коротких штанишках и длинных чулках, с тирольскими шляпами на голове и с альпенштоками в руках толпятся у буфета и постепенно забывают о корове. А она все еще стоит на рельсах, предоставленная сама себе, гордая в своем одиночестве. Я высоко поднимаю кружку с пивом, подхожу к ней и говорю по-немецки, чтобы она могла понять:
— Твое здоровье, корова!
1938
ГОЛОВА МИХОКА
Говорят, ребенок очень мил. Не знаю. Может быть. У него большие черные глаза, пухлые ручонки, ему только четыре года, а он уже отрастил себе животишко.
— Почему у тебя такое большое пузо? — спрашиваю я у него.
— Много кушаю, — отвечает мне малыш.
В гостиной находятся его мама, папа, две тетушки, два дядюшки, двоюродный брат, я и другие. Ребенок стоит посреди комнаты, взрослые сидят вокруг. Мальчик подходит к каждому из нас и спрашивает:
— А у тебя, дядя, что в кармане? А у тебя, тетя, что? Тебя, дядя, как зовут?
Он отбирает у нас карандаши, снимает с рук часы, развязывает шнурки на ботинках и галстуки, дергает за волосы. Говорят, ребенок очень мил. Не знаю. Может быть. Мать старается отвлечь его внимание от гостей:
— Томи! Прочитай дяде «Голову Михока».
— Да, да, — подхватывают остальные. — Расскажи-ка, как это там начинается?
Томи стоит неподвижно и чего-то ждет.
— Начинай, дорогой, — торопит его мать. — «У Михока голова…» Ну, как будет дальше, Томика?
— Sag schon[20], Томика! — бросается на помощь немецкая гувернантка. — «У Михока голофа…» Also[21], Томи!
Томи смотрит на меня — губы его кривятся в улыбке, жалобной и заискивающей, — и вдруг говорит: