Яни Чуторка обычно шел впереди шествия, рядом с Розенбергом. Однажды он спросил у дяди Абриша:
— Что будет, если Али вдруг взбесится?.
— Т-с-с… — приставил ко рту палец Розенберг. — Даже в шутку не нужно призывать черта! Скажи лучше, что случится с нами, если он вдруг взбесится? Будем надеяться, что Али никогда не взбесится, бог будет милостив и не даст нашему драгоценнейшему господину доктору сойти с ума. Это ведь славное и разумное животное, такое же, как его отец, старый Сиам.
Розенберг очень подробно остановился на характерных особенностях старого Сиама. Ораторские таланты Абриша собирали всегда вокруг него большую аудиторию.
— Старый Сиам, — разглагольствовав Розенберг, — за всю свою долгую жизнь бесился всего лишь один раз и не из-за какой-нибудь там мухи, усевшейся ему на нос, а из-за самого императора. Да, да, из-за Франца-Иосифа Первого. А случилось это в Вене на военном параде. Вы, конечно, спросите, как попал Сиам на военный парад? Во-первых, потому, что Сиам принадлежал к личному составу колониального подразделения австрийского императорского войска. Колоний у Австрии, правда, не было, но это еще не причина, чтобы не было колониального подразделения — для императора все возможно. Однажды на площади перед дворцом войска строились на парад по случаю визита императора Эфиопии к старому Францу. Вот австрийский император и придумал, чтобы досадить эфиопскому императору: пусть пройдет перед ним торжественным маршем колониальное подразделение, в котором было два верблюда и Сиам, чтобы бородатый эфиоп убедился, что у него нет никаких причин чувствовать себя так спокойно в Вене. Если у кого-нибудь уже имеется два верблюда и слон, то это не так уж мало, чтобы заложить основы колониальной политики. Но это я говорю только так, попутно. Перед почетным караулом, как раз рядом с Сиамом, стоял майор с обнаженной саблей. Затрубили трубы. Послышалась барабанная дробь. Тра-та-та-та-та! Императорская коляска въехала на площадь, послышались слова команды: «Ha-abt Acht!»[29], и вдруг в Сиаме, в славном, кротком, богобоязненном Сиаме первый раз в его жизни, и — тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — будем надеяться, что и в последний, проснулся африканский борец за свободу, враг Габсбургов. Сиам поднял кверху хобот, сначала помахал им, потом схватил майора и прижал его к себе, так что майор тут же, еще со словами команды на устах, испустил дух.
— А что сказали императоры? — спросил Яни с блестящими от возбуждения глазами.
— Что? — кивнул ему Розенберг. — Да просто прочитали заупокойную молитву.
Шествие приближалось к улице Сив. Время от времени Али высоко подымал вверх хобот, и это все, что мы можем сказать по поводу его поведения.
— О боже мой! — вдруг воскликнул Розенберг и даже схватился за голову, как человек, сердце у которого замерло от страха.
Действительно, было чего испугаться! На тротуаре показалась детская колясочка, рядом с которой шли три мальчика в матросках; было им на вид три, четыре и пять лет. Над детьми возвышались две огромные груди, над ними морщинистая толстая шея, оканчивающаяся маленькой красной и жирной головой. За медную ручку детской колясочки с отцовским видом держался и покачивал ее бородатый господин, на лице которого было изображено довольство и хорошими пружинами колясочки, и своей семьей, и самим собой. Да, это был Флориан Вантцнер с семьей, и хотя в этом не было ничего особенно из ряда вон выходящего, сердце у Розенберга болезненно сжалось.