Такое решение вполне удовлетворило господина Титановича, он повернулся на другой бок и спокойно заснул.
На следующий день Титанович первым занял свое место в оркестре. Из заднего кармана фрака он вытащил огромный носовой платок, очень громко высморкался и надменно оглядел ряд стульев.
— Я слышал, на покой идете, коллега? — обратился к нему Зведнянски, искусный игрок на арфе.
— Как сказать! Все зависит от того, что называть покоем, — ответил Титанович и с таинственным видом посмотрел вокруг.
Музыканты заняли места, зрители с помощью наведенных в зал биноклей и всевозможных дружелюбных гримас покончили со своими светскими обязанностями, и Титанович только собрался сказать какую-то колкость кларнетисту, как дирижер Грёббель три раза стукнул палочкой по пюпитру.
И на сцене, и в оркестре вплоть до второго действия все шло как по маслу. Стоны Тоски вполне соответствовали указаниям либретто (ее вопли должны были выражать ограниченность женского великодушия), этическая непорядочность Скарпии в этот вечер достигла апогея: он вел себя неслыханно подло и не по-рыцарски, стремясь, чтобы господин Каварадосси во что бы то ни стало поделил с ним прелести мадемуазель Тоски. Между тем Каварадосси душераздирающе кричал за сценой, из чего зрители могли с полным правом заключить, что с ним стряслась большая беда. Мадемуазель Тоска тоже знала, что ее возлюбленному приходится туго, но вместо того, чтобы отдать на время свои и без того сомнительные прелести дряхлому сиятельному козлу, она обратилась к богу и запела: «Все мечтанья, лучшие чувства…»
Уже в самом начале арии Титанович привлек к себе внимание своих коллег тем, что начал вдруг тихонько и жалобно подпевать Тоске. Он подпевал так прочувствованно, что кларнетист спросил у него:
— Ты что, с ума сошел?
Но Титанович так гаркнул в ответ: «Заткнись!», что это неминуемо должно было привести к ссоре между ними.
Тоска неотступно молила о пощаде. Было совершенно очевидно, что она хочет разжалобить небо. Голос ее то поднимался на головокружительные высоты, то спускался в вихревые бездны, а Скарпия, склонившись над письменным столом, стоял так неподвижно, что был похож на плохую статую, которую озорники мальчишки обрядили в платье.
Тут последовало пиано. Тоска пела так тихо, что если бы даже кто-то чихнул на галерке, то и это болезненно ударило бы по нервам.
В этот момент в господине Титановиче заговорил бунтарь.
«Сейчас, — подумал он про себя, — сейчас я ударю, ударю немилосердно. Я ударю с такой силой, что оборвется люстра, женщины подымут визг, дирижера хватит удар, а журналисты в поисках сенсации начнут метаться по залу. Я так стукну эту равнодушную скотину, большой барабан, что через пять лет у входа в оперу мне будет поставлен мраморный памятник как борцу за свободу. «Allons, enfantes de la patrie! Ça ira, ça ira![10]»
Обдумав все это, Титанович размахнулся и ударил в барабан.
Музыканты переглянулись, дирижер Грёббель укоризненно покачал головой, а зрители подумали, что Каварадосси получил за сценой затрещину. Тоска с перепугу проглотила какую-то ноту, но очень быстро выплюнула ее обратно. Через несколько мгновений порядок был восстановлен.
Бунт не удался. Люстра не упала с потолка, женщины не подняли визга, дирижера не хватил удар, и журналистам не из чего было состряпать даже крохотную заметку. Мадемуазель Тоска еле теплящимся голоском продолжала молить небеса, а Скарпия стоял на сцене так гордо, как Наполеон у пирамид. Титанович, полуоткрыв рот, обалдело смотрел перед собой, с его лысеющей головы скатились две маленькие капельки и скромно упали как раз на середину большого барабана.
После спектакля Титанович, не сказав никому ни слова, покинул театр и, подняв воротник, быстрыми шажками пошел по заснеженным улицам. Придя домой, он разделся, лег в постель, повернулся к стене и… умер.
1933
ЦЕПЬ
Писчебумажный магазин на улице Петерди по нынешним временам приносил прекрасный доход.
Супруги Ковач начали пять лет назад с небольшого: открыли лавку канцелярских товаров напротив начальной школы. Эта мысль пришла в голову госпоже Ковач, о которой в окрестностях шла слава, как о женщине очень оборотливой. Такое мнение о ней было основано на том, что она разорила писчебумажный магазин на улице Мурани, продавая в пику ему тетрадки ниже себестоимости.