Даже чрезмерная щедрость, проявленная Шиндером при покупке подарков, не огорчила кредиторов. Палач и палачиха пригласили их к себе на елку, и кредиторы с притворной скромностью приняли изъявления благодарности Розамунды и маленького Кашпара за метровую колбасу, сафьяновые туфли, изготовленные за полцены, и за маленькие сапожки из такой прочной кожи, что им износу не было.
Был рождественский сочельник, и каждый, кто хотел, мог убедиться в этом, взглянув на нарядную елку, на ее блестящие украшения, на уютно устроившегося на самой ее верхушке Иисусика; это было видно также по висящим на елке орехам, небольшим яблочкам и бубликам и, наконец, по кольцу, которое мастер Шиндер привез с собой из города, а теперь повесил на ветку и, по словам Улриха Тотенвунша, «хотел этим кольцом еще раз, но уже более основательно скрепить свой брак с Розамундой».
Зажгли свечи, и Кашпарчик в бархатном костюмчике стоял с разинутым ртом около елки вместе с мясником, портным, аптекарем и патером Шамдичем, когда Шиндер вдруг обратился к гостям с такой речью:
— Я чуть не забыл вам сказать, — произнес он тоном, каким обычно говорят люди, ничего не забывшие, а просто не пожелавшие сообщать доброй вести в неподходящий момент, — его величество издал новый указ об оплате труда исполнителя приговоров.
Дрожащие огоньки свечей отражались на изразцовой печке, заигрывали с розами и лавровыми листьями на резном буфете и на высоких спинках стульев, а маленький Кашпар нетерпеливо торопил присутствующих:
— Давайте же петь! — умолял он, зная, что в момент, когда зажигаются свечи, полагается петь: «Oh Tannenbaum, oh Tannenbaum, wie grün sind deine Blätter!»[11]
Но мать строго остановила Кашпарчика:
— Отец подаст знак, когда надо будет петь!
Томаш Шиндер продолжил свою речь:
— Одним словом, как вам известно, плата за повешение с головы равнялась до сих пор тридцати серебряным форинтам. Впредь — вследствие того, что его величество по неизвестным мне причинам не желает устанавливать для меня месячного жалованья, о чем я чрезвычайно сожалею, — плата за исполнение приговоров будет выдаваться следующим образом: за восемь повешений в год мне будут платить по пятьдесят серебряных форинтов с головы, свыше восьми, вплоть до десяти, — сорок и только свыше десяти — по тридцать.
— Да ведь это чудесно! — прервал Шиндера Дракмешер с неуместной для рождественского настроения живостью. — Гудерих Тринадцатый — великий король, да будет благословенна его мошна!
Все радовались, что число подлежащих повешению революционеров не превышает восьми: таким образом, мастер Шиндер получит за каждого из них по пятьдесят форинтов, а это сумма вполне солидная, даже если ее распределить на двенадцать месяцев.
— Вот это настоящий рождественский подарок, дорогой мой Шиндер! — сказал Улрих Тотенвунш.
— И именно к рождеству явил свою милость господь наш Иисус Христос! — воскликнула большегрудая Розамунда, и глаза ее затуманились слезами.
В наступившей тишине присутствующие молча возносили благоговейную хвалу богу и королю. Даже свечи на елке начали трещать от их умиленных вздохов. Тихая радость объяла всех и подарила все остальные человеческие чувства. Настроение было торжественное.
— Триста пятьдесят форинтов! — сказала Розамунда и молитвенно сложила толстые пальцы.
— Хорошенькая сумма! — вздохнул Дракмешер, следуя примеру палачихи.
— А что касается революционеров, то на наш век их вполне хватит! И я вам скажу даже, что их становится все больше. Вот увидите, дорогие друзья, их число будет возрастать с каждым годом, несмотря на все старания нашего высокочтимого друга Шиндера! — и Улрих Тотенвунш, чтобы в свою очередь молитвенно сложить руки, был вынужден надеть на голову цилиндр — тот самый цилиндр, с которым он не хотел расставаться ни за какие сокровища мира.
— А теперь споем, — заявил Томаш Шиндер, и все присутствующие запели хором, растроганно, фальшиво и очень громко, чтобы на небе обязательно услышали эту рождественскую песнь. А звуки неслись ввысь, парили, прославляли красоту и радость жизни, возвещали о семейном счастье, переполнявшем весь этот скромный дом.
Всех собравшихся у Шиндера сплотило еле уловимое веяние братской любви, они стали необычайно вежливыми и говорили друг другу одни комплименты. Розамунда то занимала гостей, то хлопотала на кухне, в чем ей помогала сварливая соседка госпожа Гинзельмахер. В кастрюлях весело потрескивали жирные шкварки, на сковороде жарилась индейка, дразня аппетит хрустящей корочкой, а на кухонном столе красовался крендель с маком — подарок пекаря.