— Отсутствует Кликар! — довольным голосом кричал Штукс.
Надо честно признаться, что никто не сожалел о Кликаре. Он никогда не был органической частью чрезвычайно благородного «первого А» класса. Но однажды Грошнер пришел к нам с особо торжественным видом, сложил на груди руки, возвел глаза к небу и довел до нашего сведения следующее:
— Дети! Ваш дорогой и любимый товарищ Иштван Кликар, заболевший воспалением легких, переселился вчера в лучший мир. Земные останки усопшего будут упокоены на веки вечные в четверг в половине шестого.
— Ну что ж, для него, бедняги, это, пожалуй, к лучшему! — шепнул мне на ухо Штукс, выражая в короткой сентенции свое мнение о пролетариате, согласно которой бедным лучше умирать, так как им все равно жить не на что…
— Он схватил простуду, когда мылся во дворе! — крикнул я учителю. Грошнер посмотрел на меня, потом вынул носовой платок и ответил растроганно:
— Не будем доискиваться причины смерти. Пути господни неисповедимы.
В холодный январский день состоялись похороны. Весь класс пришел отдать последний долг усопшему. Грошнер взволнованным голосом произнес речь.
— Мы предаем земле тело Кликара. Он сын бедных родителей, но по своему прилежанию и поведению был достойным для вас товарищем! — И губы учителя задрожали от еле сдерживаемых рыданий.
Штукс испуганными глазами смотрел, как опускали гроб в могилу, по носу у него покатились две слезы. Очевидно, это был маленький аванс собственным похоронам, на которых он, несмотря на все богатство своих родителей, не сможет присутствовать в качестве зрителя…
После похорон я отозвал Штукса в сторону и без всякого объяснения закатил ему такую оплеуху, что у него потекла кровь из носу.
Так была исполнена последняя воля Иштвана Кликара.[12]
1935
СМЕРТЬ ПИСАТЕЛЯ
Эти заметки я получил от К. К. — венгерского буржуазного писателя, известного некоторыми прогрессивными тенденциями. Они попали ко мне после его смерти. В письме на мое имя К. К. просил опубликовать их, если мне представится такая возможность. Вот я и выполняю его просьбу.
Допустим, что безнадежно душным летним вечером я пришел к своей любовнице, проживающей в скромной квартире на втором этаже. Все это — и любовница, и скромность обстановки, и второй этаж — вполне соответствовало моей развратной натуре, не признающей старости, несмотря на то, что мне перевалило за семьдесят пять, и моему материальному положению и моему отвращению к крутым и высоким лестницам.
К моим ногам уже привязалась подагра, время смело с головы даже последние седые завитки, зубы за большую цену давно украли врачи. А со вставной челюстью тоже произошло несчастье: два года назад, когда я весело плескался в Северном море, прилив выхватил вставные зубы у меня изо рта, и, к сожалению, даже во время отлива их не удалось найти. Кроме того, мою некогда стройную фигуру уродовал выдающийся вперед животик, размеры которого никак не соответствовали ни моему прогрессивному мировоззрению, ни моим писательским занятиям, ни соответствующим этим занятиям доходам. Наконец, черт знает, как могло такое случиться, но кажется, что за последнее время даже мои ноги искривились.
Степень моей уродливости поражает даже меня самого всякий раз, когда я смотрю на себя в зеркало. Ко всему этому надо добавить ужасающий цинизм моего мировоззрения. С совершенно недостойной моего преклонного возраста беспардонностью всего два года назад я еще раз заменил свои несколько потрепанные, но вполне приличные взгляды совершенно новыми.
Тогда же, в семидесятитрехлетнем возрасте, я предстал перед судьями по обвинению в нарушении норм общественной нравственности. Это, однако, не вызвало слишком большого скандала, так как суду уже не раз приходилось заниматься приведением в порядок моих литературных дел, которые, надо сказать, всем уже достаточно надоели. Ведь в течение пятидесяти лет я старался перевернуть мир, а он никак не переворачивался, потому что я не знал, с какой стороны за него ухватиться. Пошатнуть-то мне его все-таки удалось, но человек на известной ступени умственной зрелости становится ненасытным.
Именно в это время мне довелось познакомиться с одной двадцатидвухлетней дамой, которая охотно связала свою маленькую, но весьма непостоянную жизнь с моим бессмертием. Хотя ее птичья любовь была лишь следствием жалости и расчета, я все же был признателен этому дару на закате моих дней.
12