Итак, мне осталось жить всего две или три минуты. Сознаюсь, что уже много десятков лет я ломал себе голову над глубокомысленной фразой, которую я произнесу на своем смертном одре, — такой фразой, которая могла бы изменить весь мир. Мне совершенно ясно, что мир можно перевернуть одной фразой, но, конечно, только в том случае, если ты найдешь фразу, способную его перевернуть. Я искал фразу, которая в общих чертах содержала бы «все». Что такое это «все»? Я этого еще не знаю. Но как бы много ни содержала эта фраза, в ней всегда окажется меньше смысла, чем в одном-единственном «тик-так» часов.
Этой фразы я так и не нашел. Быть может, если бы я отыскал ее прежде, мне не пришлось бы писать всех шестидесяти томов моих произведений. Мне думается, каждая моя строчка, каждая мысль, все бессонные ночи, угрызения совести, горе и радость, по существу, и были поисками этой единственной фразы. Кто знает, сколько раз в самые банальные моменты моей жизни я произносил эту пошлую, даже глупенькую фразу? Я бы, конечно, даже не осмелился написать ее. В одном я твердо уверен, что такая, все в себе содержащая фраза может быть лишь простым предложением, а никак не сложным! Это уж непременно!..
Я стал задыхаться. Бланка испуганно отпрянула от меня.
— Что с тобой? Что случилось? — закричала она.
— Ничего. Я боюсь… — простонал я.
— Чего?
— Боюсь смерти! — ответил я и закрыл глаза.
Вот она, эта фраза — не величественная, не патетическая и не героическая. Может быть, именно в ней-то и есть «все»? Не знаю. Да это и не важно. Теперь важно лишь одно: время победило. Семьдесят пять лет длилось соревнование между часовой стрелкой и моим сердцем. Это было благородное соперничество. Победило время. Это правильно. Стрелка подошла к семи. Я был мертв.
Предположим, что все было именно так. Моя душа вдруг покинула земную оболочку, несколько мгновений нерешительно покружилась по комнате, затем опустилась на буфет и там, никем не видимая, уселась на толстом слое пыли, которую Бланка всегда забывала вытирать наверху.
С высоты буфета открывался чудесный вид на комнату, на плачущую Бланку, на торжественно почтительного господина Крампецки, у которого под мышкой было засунуто несколько тарелок, а сам он слегка наклонился над диваном, где лежал некрасивый, бледный как воск старый господин. Рот его был приоткрыт, поза излишне натуралистическая, но между прочим, этим господином был все же я.
Направо от буфета было большое окно, завешенное кружевной шторой, на которой жеманная дама в фижмах протягивала свою кружевную ручку кавалеру со вздернутым носом. Кавалер тоже был весь кружевной и, к счастью, не мог поэтому вымолвить ни слова. Сквозь дырочки кружевной шторы мой взгляд проникал на улицу, и я, приподымаясь на цыпочки, видел ее на всем протяжении.
Передо мной широкая улица. Направо храм, налево здание суда, рядом с ним тюрьма. Два продавца газет орут, стараясь перекричать друг друга: один из них на правом тротуаре продает левые газеты, другой на левом — правые. Оба они одеты в лохмотья, из чего можно безошибочно сделать заключение, что рентабельность этих, внешне совершенно противоположных, идей абсолютно одинакова, если, конечно, и те и другие легализованы существующим строем.
По улице проносится великое множество автомобилей, в которых сидят и хорошие, и плохие люди. Есть и такие, которые едут на велосипедах или в трамваях или идут пешком. Пешеходов больше всего. Они мечтают о велосипеде, велосипедисты об автомобиле и так далее. У входа в суд стоит человек лет пятидесяти, без ноги и просит милостыню. Этот человек, очевидно, тратит свое время на то, чтобы цепляться за жизнь. Высокий стройный юноша тащит маленькую толстую даму, которая виснет у него на руке. Рядом с высокой и стройной красавицей пыхтит маленький и толстый старичок.
А моя душа, сидя на верху буфета, декламирует стихи немецкого поэта:
Но и в комнате происходили далеко не шуточные события. Бланка стояла около дивана, из глаз ее катились слезы. Она воскликнула:
— Ужасно! Почему это случилось именно у меня? Ужасно!
Господин Крампецки, заложив руки за спину и вытянув шею, наклонился надо мной, внимательно и испуганно рассматривая мой труп, словно любопытный ребенок, который никогда еще не видел мертвого. А так как у него была религиозная душа, то он перекрестился.
— Бедняга, — произнес он, — мне его очень жаль.
13
Я мечтал о высокой и стройной, а обладаю маленькой и толстой (