В конце концов игра стала напоминать какую-то непонятную борьбу. Они возились, терлись, царапались, обнимались, целовались чуть ли не до крови, лизали, гладили друг друга, то переплетаясь телами, подобно змеям, то распластавшись, словно рыбы, соприкасаясь липкой от пота кожей.
«Не может быть, — думал Ненэ, когда они лежали, переводя дух, — что взрослые мужчины покупают в „Пансионе Евы“ голых женщин только для того, чтобы просто смотреть на них. Наверное, они там возятся, как мы с Анжелой, или еще делают что-нибудь этакое, чего я пока не знаю…»
Насчет чего-нибудь этакого полное разъяснение ему дал священник, к которому его послали на собеседование перед первым причастием.
Первое причастие Ненэ проходил гораздо позже своих товарищей: матери пришлось потратить немало времени, чтобы уговорить отца. Отец не любил церковь. Сам Ненэ принимал церковь как нечто само собой разумеющееся, что было, есть и будет всегда, как, например, море, порт, дом, школа. Мать настаивала, утверждая, что этот обряд проходят все, и Ненэ не должен быть исключением. Наконец, отец согласился, и Ненэ стал посещать собеседования.
Разъяснением катехизиса в церковной ризнице занимался падре Николо, и Ненэ отправился к нему сразу же после сбора юных фашистов, который проходил каждую субботу после обеда. На собраниях обычно выступал директор лицея либо кто-нибудь из фашистского комитета. После обычной дозы политинформации ребята занимались строевой подготовкой, иногда устраивались соревнования по бегу или метанию гранаты. Школьники были обязаны посещать эти собрания, считалось, что это должно воспитывать в мальчиках патриотизм и дисциплину. Сборы проходили торжественно, мальчики надевали военизированную форму. У Ненэ был парадный мундир юнги. В этом мундире он и отправился в церковь.
Падре Николо разъяснял заповеди, и, когда он дошел до заповеди о воздержании от деяний постыдных и нечестивых, кои совершаются наедине или с товарищами, Ненэ сразу же понял, что все то, чем они занимались с Анжелой на чердаке, и есть те самые деяния, от которых предостерегала заповедь. Кара божия — преисподняя, наполненная чертями, огнем и кипящей смолой. Ненэ ужаснулся: да ведь они грешили! И это был самый настоящий смертный грех, какие уж тут шутки. Ладно, он-то мог и не знать, но Анжела… Ведь она старше на два года и причастие приняла давным-давно. Неужто она не знала, что это грех? А если знала, то почему ему ничего не сказала?
С такими мыслями мрачный и подавленный Ненэ вернулся домой.
Чтобы добиться причастия, размышлял он, надо прекратить озорство с Анжелой, хотя, по правде говоря, у него не было ни малейшего желания это дело прекращать, так эти игры ему нравились. И еще ему было непонятно, зачем нужно ходить к священнику на исповедь и там все про себя докладывать.
На следующий день было воскресенье, семьи Ненэ и Анжелы отправились вместе к деду за город. Что может быть прекраснее ясного июльского дня на побережье милой Сицилии! Бирюзовое небо с редкими пушистыми, как трехмесячные ягнята, облаками. Желто-зеленые холмы, изумрудные рощицы оливковых деревьев, пыльная дорога вьется вдоль усаженных виноградниками склонов, и только жаворонки нарушают жаркий сон древней кампаньи. Чудесный, солнечный день, чистый воздух полей гонит из головы тревожные мысли, а мамин смех не оставляет сомнений в том, что жизнь всегда будет наполнена спокойствием и безмятежностью.
После обеда, когда все отдыхали, насытившись до отвала домашними макаронами, мясом жареного козленка и вином, Анжела и Ненэ вышли из дома и залезли на сеновал. Там пахло травами, раскаленной на солнце черепицей и сыром. Сеновал был подходящим местом для того, чтобы спокойно поговорить, хотя в доктора играть там было опасно, поскольку в любой момент кто-нибудь из взрослых мог зайти.
— Ты знаешь, что на чердаке мы занимались делами постыдными и нечестивыми и что это есть смертный грех? — ринулся в атаку Ненэ.
— Кто это тебе сказал? — спросила Анжела совершенно спокойно.
— Падре Николо, вчера на собеседовании.
— Падре Николо ошибается, мы на чердаке только играем. Постыдными делами могут заниматься только взрослые мужчины и женщины.
Ненэ немного подумал и рассудил:
— Стало быть, если это всего-навсего игра, мне не надо сообщать об этом священнику на исповеди?
— Конечно, не надо. Священнику ты можешь рассказывать все, что угодно, все равно он не узнает, правда это или нет.
Ненэ неожиданно почувствовал, как Анжела изменилась, что она более мудрая, более взрослая и что разница в возрасте между ними не два года, а намного больше. Ненэ ощутил себя маленьким, слабым и беззащитным перед жизнью, о которой все все понимали, кроме него. Правила и условности, грехи и запреты были придуманы не им, а кем-то, когда-то, для кого-то. И вот теперь он, неизвестно по какой причине, должен это принимать и безотчетно подчиняться. Или грешить. Или лгать. И то, и другое, и третье одинаково тяготило Ненэ. Почему нельзя просто следовать своей природе, не рискуя наткнуться на гнев и осуждение окружающего мира?