Я трижды объехал парковку. Адриенна нервничает, а я со вчерашнего дня ничего не ел, из суеверия. Все свободные места зарезервированы: на асфальте написаны краской имена врачей. Я паркуюсь там, где стоит «Д-р БЛ…»; остальное стерлось. Открываю дверь: она врезается в подножку здоровенной колымаги, еще древнее моей. Копающийся в моторе водитель машет рукой: мол, ничего страшного. Как бы не так! Я в панике опускаюсь на колени, смотрю, что произошло. У меня сбита краска, полоса сантиметров в двадцать, и ржавое железо рассыпается как кружевная вафля. Бедная моя «Лада». За последнюю неделю стало известно, что мой отец умер, что месяц назад он меня официально признал и что до 15 февраля мне предстоит заплатить его налоги. Кроме долгов, мне от него досталась вот эта «Лада». А зарабатываю я пять тысяч франков в месяц и когда соберусь ее покрасить — бог весть.
Я беру за руку Адриенну, которая вышла из машины и одергивает юбку; прижимаю к себе, целую. Мне страшно. Бесконечно страшно.
— Успокойся, Симон.
Она улыбается, хочет приободрить меня, но никуда не денешься: ей через три месяца сорок. Я чувствую, как это ее мучит, и не раз о том заговаривал, чтобы не оставлять ее наедине с тяжелыми мыслями, но стало только хуже. Теперь я не говорю ничего. Я не знаю как быть, да и мало что могу — только твердить, что она по-прежнему красива, следить за ее циклом, за температурными кривыми и постоянно доказывать свою любовь в постели, чтобы она не вспоминала о возрасте.
Мы ускоряем шаг, направляясь к больничному корпусу. Приехали заранее, но мало ли что. Полгода мы ждем результатов обследования, которое прошли перед свадьбой. Сколько раз я писал — и получал вместо ответа опросные листы. В конце концов пошел жаловаться в секретариат, и меня записали на прием к заведующему отделением вспомогательных репродуктивных технологий. Не знаю, что это такое, но мне сказали, что остальные заведующие уехали на конференцию и что нашу карту передадут ему.
Я обхожу стоящую у входа машину «скорой помощи», искоса поглядывая на Адриенну. Опять она слишком ярко накрасилась. С тех пор как мы поженились, она красится постоянно, часами колдует над своим лицом и вздыхает, когда я захожу в ванную. Мне кажется, она чувствует себя ненужной. Я перестал заниматься регби, культуризмом и греблей, стараясь доказать, что нуждаюсь в ней, что все остальное не имеет для меня значения. Потерял разом всех друзей, но она все равно красится. А я прибавил три кило. Иной раз я думаю, что разочаровал ее. Что не того она ждала от жизни: вышла замуж, чтобы осчастливить меня, а может, покоя хотела — и теперь скучает. Или хуже: злится на себя. Она глубоко верующая, и я понятия не имею, что там ей поют священники. Ребенка она хочет еще сильнее, чем я, но у нее была скверная история, аборт в семнадцать лет, и это наложило глубокий отпечаток… Я знаю, что по субботам она ходит к исповеди, тайком от меня, взяв для отвода глаз хозяйственную сумку.
А ведь наше сближение было таким красивым. Невероятно красивым. Она сама обратила на меня внимание. Не знаю, как это объяснить; может быть, соседством: она работает в парфюмерии, я — в игрушках, наши секции рядом. Без бейджика продавца меня вообще никогда не видят. Вечерами я шел с работы прямо домой и лепил бюсты Сильвии, моей невесты, — она была астрологом и десять лет назад умерла от аппендицита. Я оставался ей верен. Жил среди глины, окруженный бесчисленными бюстами. Моя бабушка всегда говорит, что у меня большой талант. То же самое она говорила о моей матери, которая бросила нас, когда я был маленьким: отправилась с труппой театра в мировое турне. Сейчас она держит бензоколонку на Льежской автостраде.
Так я лепил и лепил у себя в углу по ночам, никому не показывая своих работ, чтобы не охладеть к ним, а днем предпочитал продавать игрушки. В этом и заключалась моя верность — оставаться для всех невидимым, разве что встречаться время от времени с какой-нибудь девушкой из гребного клуба, чтобы вновь убедиться, как хорошо жить одному. Все изменилось с появлением Адриенны. Я сразу понял, что с ней меня может ждать нечто серьезное, но уж слишком много я в свое время выстрадал, чтобы снова хотеть большой любви. Весь рабочий день я избегал смотреть в ее сторону и не продал ни одного трехколесного велосипеда, потому что они стояли в «пограничной зоне». Каждый раз, когда она тянулась за коробкой «Роже и Галле» к верхней полке разделявшей нас витрины и нежно улыбалась, я чувствовал, что краснею до корней волос. Все в магазине думали, что между нами уже что-то есть; я столько сил положил, чтобы стать своим, а теперь мне завидовали, и главное — попусту.
В конце концов я пригласил ее в «Реле-де-Терм», самый паршивый ресторан в городе, чтобы сказать все как есть: я ничем не интересен, моим шуткам смеются только дети, я толком не имел дела с женщиной уже десять лет, меня не изменишь и я приношу несчастье — вот и ваши продажи, с тех пор как вы делаете мне авансы, упали на двадцать процентов. В ответ она пожаловалась на нелегкую долю красивой женщины: все мужчины считают долгом тебя клеить, и трудно отказывать без всякой видимой причины. Потому-то она и притворилась, будто влюблена, а стало быть, потеряна для других. Она выбрала меня, самого невзрачного, самого застенчивого из сослуживцев; сказала себе: он никогда не осмелится. Вот так. После этого признания все мои сомнения как рукой сняло. Я привел ее к себе домой; я вылепил ее портрет; на следующий день мы стали любовниками, и я убрал бюсты Сильвии в подвал. Я не собирался покончить с прошлым, просто освободил место. В моем гороскопе Сильвия видела будущего ребенка. Мы с ней не успели, и вот она послала в мою жизнь другую женщину чтобы дать его мне. Очень хотелось верить, что это так. Я несколько раз пытался вызвать дух Сильвии, но круглый столик в гостиной не сдвинулся ни на дюйм, и в конце концов, когда я надавил слишком сильно, у него подломилась ножка. Но все же Сильвия ко мне приходила — во сне. Говорила со мной, описывала этого ребенка, он представлялся мне так ясно, что я мог бы его вылепить.
Через месяц Адриенна сказала мне, что готова, если я хочу, больше не принимать противозачаточные таблетки. В тот же день я заказал обручальные кольца.
И вот сегодня мы в этой холодной больнице, томимся в приемной; сказать друг другу нечего. Зачать ребенка не удается, а «Галереи Бономат», моя вторая семья, вот-вот разорятся. На смену мадемуазель Бономат, чудесной старой даме, пришел ее племянник, и это катастрофа. Он поссорил нас с профсоюзами, поставщиками, клиентурой, а теперь и вовсе не появляется в магазине. Наверно, торгуется с подрядчиками: хочет, чтобы наши аркады 1900 года снесли и построили бетонную башню. Такова жизнь. Моя жизнь.
Адриенна вздыхает, закидывает ногу на ногу, листает журнал мод. Улыбнись мне. Не бойся. Увидишь, все у нас наладится. У тебя хорошие анализы, я уверен. А если нет, значит, компьютер дал сбой: это случается сплошь и рядом. У нас обязательно родится ребенок, клянусь тебе. Это будет мальчик, и мы назовем его Адриеном.
Она поднимает глаза, спрашивает, который час. Я успокаиваю ее: мы пришли раньше времени. Она опять вздыхает и утыкается в журнал. Мне так хочется найти нужные слова. Сохранить надежду. Все-таки надо было что-нибудь съесть. Не ставить же Богу свечку — глупо как-то. Я чувствовал, что буду ближе к Адриенне, если немного попощусь. Как она по субботам, когда, ничего не сказав мне, идет к исповеди. Может быть, это принесет нам счастье.
Ждем еще двадцать минут, после чего случайно обнаружившая нас секретарша говорит, что мы ошиблись этажом. Поднимаемся выше.
В итоге, явившись за час до срока, мы предстаем перед профессором Ле Галье с опозданием. И первым делом получаем от него замечание. Это лысый, элегантно одетый человек с заостренным черепом. Очки в золотой оправе на лбу. Галстук-бабочка. Выражение лица: «я очень занят».
— Знаете, вашу карту напрасно к нам прислали, вам нужно в другое отделение.
Я отвечаю, что знаю, но все в отпуске.
— На конференции, — поправляет он, нахмурившись. — Ладно. Как ваша фамилия?