У остатков первого дувала, похожего на челюсть младенца, бойцы соскочили на землю. Спокойно отлили, оглядывая разрушенные коробки строений. Солнце, облака, обсыпавшийся траурный наряд гор. Тишина.
И вдруг все шестеро бойцов замерли: движение они могли почуять, даже никого не увидев. Боевые операции научили такой сверхосторожности.
На серо-коричневую щебенку из-за обломка дувала вывернула высокая худая баба с двумя девчонками-оборванками. Она жалобно глядела на бойцов огромными черными глазами в бурых кругах. Такие круги означали многодневный голод. Височные кости остро выступали из-под повязок. Дырявый, прожженный подол колыхался вокруг тощих лодыжек. На девчонок вовсе было страшно глянуть.
-- Шурави-рафик... -- проговорила баба.
Ишь ты, русский друг. Кузьмич хорошо знал, что в горах ни одному слову верить нельзя, будь это дряхлый немощный старик или ребенок.
Осипов Вовка вдруг зашарил по "лифчику", самостоятельно изготовленному приспособлению для боеприпасов и всякой всячины. Видать, что-то съедобное искал. Двое товарищей отошли за "чайку". Кто бы перед ними ни был, а правила нужно соблюдать.
Баба встала на колени, девчонки опустились рядом. Прозвучало ещё жалобнее: "Шурави-рафик...". Одна из девчонок подобрала что-то с дороги и стала медленно жевать, потом срыгнула бурой струйкой.
-- Шурави-рафик...
Вовка всхлипнул и шагнул вперед. Кузьмич, у которого тоже сердце зашлось от жалости, поймал его за плечо:
-- Не ходи. Вдруг в грунте "итальянки"... Пусть сама подойдет.
И махнул бабе рукой, мол, сама сюда двигай.
Пластиковые мины итальянского производства, которые не могли унюхать собаки, унесли немало жизней.
И тут перед глазами заколыхался ослепительный солнечный свет. Горы дрогнули и сыпанули камнепадом. Женская фигура поднялась, вытянулась вверх, покачиваясь на извивавшихся толстых змеях. Девчонки куда-то пропали. Чудовищная тварь опустилась на дорогу и поползла к ним, то и дело поднимая безносую голову с громадными застывшими глазами.
Бойцы в полсекунды запрыгнули в "чайку". Но Вовка вместо того, чтобы развернуться, с диким криком погнал ее на исполинскую змеюку. Тут-то и словили они непонятно что: то ли мину, то ли снаряд.
Выжил только один. Когда ветер разогнал дым, Кузьмич попытался повернуть голову. В абсолютно глухонемом мире все было залито кровью. А вот из оторванной по локоть руки Кузьмича она уже не сочилась. Ниже колен полыхала яростная боль, а Кузьмичовы берцы стояли поодаль, один за другим, будто призрачный невидимый боец Крапивин Николай Кузьмич сделал широкий шаг в сторону. Вот только из каждого берца торчала кость с нарядной яркой серединкой.
Очнулся Кузьмич от диких воплей, самым громким из которых был "Ты мой!" Подошла незнакомая сестричка, сделала укол.
Еле ворочая языком, Кузьмич спросил: "Высоко отрезали?"
-- Ты о чем, миленький? - спросила сестра. - Операции прошли удачно, осколки вынули. Через неделю встанешь. Поспи немного, сон лечит.
И, похлопав место болючего укола в вену, отошла.
Кузьмич услышал, как она спросила у врача, который вышел из-за занавески и стащил заляпанный кровью клеенчатый фартук: "У Крапивина с осколочными жара нет, но он бредит. Дать психотропного?".
Врач бросил колючий взгляд на Кузьмича и сказал: "Ирочка, побеспокоишь меня только тогда, если Крапивин после таких ранений станет доказывать теорему Ферма. А сейчас налей-ка мне чего-нибудь бодрящего".
Через месяц Кузьмич уже был дома, в своем Ачинске. Сначала он чувствовал себя мертвым, не мог забыть, как увидел свои руки-ноги, разбросанные среди камней, вспоминал чудовище, звавшее его. Может, он сам теперь чудовище? Пара для пай-ри? Ведь нежить каким-то образом спасла его. Не мог он остаться в этом мире после того, как взрыв порвал его на части. На местах швов остались багровые пятна, которые иногда пульсировали, будто под ними что-то шевелилось. Кузьмич очень боялся, что там застряла какая-то часть пай-ри.
А потом встретил Михеевну, его настоящую половинку, и яростно приник к жизни. Вгрызся в работу, родил сыновей, отстроил третий дом для третьего сына. И сейчас совсем не готов уйти к этой пай-ри, которая все же нашла его.
-- Значит, добралась до меня? - спросил он "Машу", которая уже покачивалась на змеиных хвостах.
-- Ты мой... -- просвистело в голове.
-- Твой так твой... -- откликнулся Кузьмич. - Сейчас вот соберусь... А ты бы присела на дорожку-то. По-нашему, по-русски...
Лицо пай-ри стало покрываться крупными наростами. Только глаза смотрели неподвижно. Кузьмич понял, что тварь преображается, становится самой собой. Нажралась мяса, напилась кровушки...
-- Сейчас я... столько ждала, подожди ещё, -- пробормотал Кузьмич и с натугой, прямо голыми руками, стянул круглую крышку с печной плиты, сбросил на занявшийся дымной вонью линолеум. Верх взметнулись языки огня.
Кузьмич различил запах своей горящей плоти, прилипшая к чугуну кожа вспыхнула, но тут же погасла. Он метнулся к двум пятилитровым баллонам с пропаном для газовой печки и поставил их в ревущее пламя.
-- Ну, теперь мы пара навсегда, -- сказал он нечисти. - Жаль, что уже никого и ничего не вернешь.
Грохнул взрыв. В дыму и огне, взвившемся над домом для третьего сына, Кузьмич увидел чудище, объятое пламенем. Но поднялся выше, к сыпавшим снегом облакам. Он знал, что еще не одержал верх. Нужно туда, выше, в черноту безвоздушного пространства. А потом еще выше. Пока он и пай-ри не станут частью этой тьмы.