Дорога до бунгало также оказалась испытанием, только теперь я закутал юношу в шарф и заставил надеть перчатки. Даже не поужинав, Аджари забрался в спальный мешок и проспал так до утра.
— С Рождеством, соня, — растолкал с рассветом своего спутника. — Пора вставать, а то без завтрака останемся.
— Закажи сюда, — прошептал он, закутываясь в мешок.
— Не выйдет. Это не гостиница. В главном корпусе шведский стол накрыт. Умывайся и пойдем.
Он неохотно вылез, поежился. Плюс восемнадцать в помещении для него было слишком прохладно даже в водолазке и джинсах.
— Я готов, — обреченно вздохнул египтянин, затягивая резинкой волосы в хвост.
— А рождественские подарки открывать? — остановил молодого человека. Зря что ли тащил целый чемодан вещей… для него. — Распаковывай!
Я знал о цветовых предпочтениях Сахемхета: ему нравился белый и светлый беж, остальных же цветов в одежде юноша старался избегать. Даже серый костюм экскурсовода носил лишь потому, что так обязывал дресс-код музейного работника. Черная демисезонная куртка была единственным исключением — он почему-то считал ее вершиной элегантности, и его не волновало, что она абсолютно не смотрится с бежевыми брюками и ботинками.
Аджари вытаскивал из упаковок вещи, примерял их. Да, белый кашемировый свитер и цвета слоновой кости утепленные джинсы привели его в восторг, как и высокие зимние берцы. Белый пуховик с теплой вязаной шапкой довершили начатое.
— Перчатки не забудь, — напомнил ему.
— Уже, — улыбнулся он.
Мы шли по утоптанной дорожке. Сахемхет щурился от светившего в глаза солнца, поднявшегося над горной грядой, счастливо улыбался, словно девять месяцев назад не пережил нападения, устроенного неизвестными на лагерь археологов, и гибели приемной матери. Всеми силами я старался вытянуть парня из паутины воспоминаний, которая так просто не желала его отпускать, хотел показать, что жизнь продолжается: она прекрасна, в ней есть не только горе утраты, но и радость, надежда, любовь… Сегодня я одержал победу, теперь надо удержать завоеванное.
Мы заняли столик с удобными креслами на закрытой террасе, украшенной душистыми елочными ветвями с лентами и игрушками. Пока Сахемхет оценивал местные рождественские блюда, я принес две кружки горячего настоящего глинтвейна.
— А такое с утра пить нормально? — поинтересовался юноша, сделав небольшой глоток.
— Не крепче пива. Или тебе малиновое безалкогольное заказать?
Аджари недовольно фыркнул. У него сложилось странное мнение, будто историки думают о древних египтянах, как заядлых пьяницах, которые безмерно пили и пиво, и вино, и даже детей поили выше перечисленным.
— То, что ты называешь пивом, я даже пробовать не буду, — ответил молодой человек. — От одного запаха воротит. А вот это, — он указал на кружку, — горячо, вкусно и пряно. Я бы не отказался от еще одной…
— Что? — невольно вырвалось у меня.
— Вечером, конечно. Сейчас эту бы допить. А ты про что подумал?
Да, Сахемхет, действительно, был непредсказуем, как гробница Рамсеса Великого. Сколько десятилетий ее копают, а конца коридору все нет и нет.
— Мандарины любишь?
Протянул ему половинку. Он удивленно посмотрел, пожал плечами, но все же взял, отломил дольку, поморщился.
— Финики в сахаре вкуснее… — вздохнул египтянин, неловко смахнул потекшую по щеке слезу.
Ну, нет. Тоску разводить ему не дам, и я быстро перевел тему разговора на более атмосферную.
— Вечером пойдем окрестностями любоваться? Если повезет, млечный путь увидим.
Он кивнул в ответ, сделал еще несколько глотков. Допив глинтвейн, молодой человек откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Не знаю, что было в его мыслях, но, судя по довольному выражению лица, что-то позитивное. А, может, он всего лишь дремал, ибо так просидел больше часа.