У дверей метро образовалась давка. Никто не пропускал вперед женщин, детей и стариков, которых всегда полагается спасать в первую очередь. Кто уж успел. Извините. Все мы хотим жить.
Как мы проскочили через эти двери – не понимаю. Вниз, через разветвленный переход с сотней торговых киосков. Под потолком – светящаяся табличка: «К поездам метро».
Вниз.
– Не отставать! – кричу я, не жалея связок.
Командую скорее по привычке, чем по необходимости. Все равно меня вряд ли услышат в сплошном, разноголосом крике ужаса. Но я ведь директор, я отвечаю за своих артистов, что бы ни произошло.
Мимо касс и стеклянной будки дежурного, через отключенный турникет – вниз, на станцию. Едва я ступил на пол «Проспекта», как гермодверь начала закрываться, отрезая станцию от лестницы, от поверхности, от тех, кто остался там, не успел вовремя. Оглядываю артистов. Многих здесь нет.
Лозицкие, схватившие в охапку детей.
Алешин, нырнувший в свою машину.
Роза и Толя Величко, убежавшие в цирковой подвал. И сколько их еще там осталось? Сколько из них умрет в ближайшие дни? Кто придет к железным дверям и будет без толку стучать и проситься к нам?..
Это все происходит не с нами, нет. В нашей жизни никогда бы такого не случилось. Такие вещи происходят где-то далеко и с кем-то другим, а мы только слышим об этом из новостей.
Это не с нами.
Глава 3. Красный проспект
Очнулся я уже в лазарете на Проспекте. И тут же увидел расплывающийся белый халат Глеба. Сон все еще резонировал во мне, но, как старый витраж, рассыпался по частям, истаивая и теряясь где-то на бетонном полу. Пытаясь ухватить хотя бы один из кусочков сна, я, кажется, укололся об его острые края и глухо застонал.
Тупая боль, разливающаяся по телу, – это первое, что я помню после того, как… а после чего? В голове пустота. Я не могу думать, не могу открыть глаза. Хочется снова провалиться в мягкую темноту и забыть об усиливающейся боли в спине. Она накатывает волнами, то нарастая, то почти затихая. Но каждая последующая волна сильнее предыдущей.
– А! Живой! – обрадовался Глеб и, чтобы окончательно привести меня в себя, сунул мне под нос вату, пропитанную нашатырным спиртом. Я тщетно силился поймать медбрата в фокус. Белый халат расплывался, размазывался в неровное пятно и раздваивался. Мед-братьев становилось двое.
Мне с трудом удавалось воспринимать всякие сложные слова, которыми оба Глеба так и сыпали. На анализ простейшей информации у моего мозга уходило по несколько секунд. Смысл сказанного или происходящего доходил до меня с запозданием.
– Если бы тебя не приволок на станцию тот рыжий, ты бы погиб, – сказал Глеб, щупая мой пульс.
Я резко вскочил, в голове что-то зазвенело, а перед глазами забегали «мошки». Кажется, что именно от них, от их бестолкового мельтешения и исходил этот тонкий, слышный только мне звон. Зато Глеб снова стал единственным и неповторимым в своем роде.
– Какой рыжий?
Медбрат сердито зашипел и уложил меня обратно в постель.
– Не знаю. Мне наши постовые, что у гермоворот стоят, рассказали, когда тебя принесли. Мол, какой-то рыжий тебя на своем горбу тащил. Этот парень тебе жизнь спас. Отдал тебя нашим – и обратно наверх, только его и видели.
На меня разом навалились воспоминания о походе к цирку. Щука, страшно кричащий Гуль, раны Леши.
– Глеб.
Медбрат что-то промычал в ответ, давая понять, что слушает.
– Где мои гаврики?
Глеб перестал греметь склянками в своем сейфе с лекарствами и повернулся ко мне. От одного взгляда на его лицо мне показалось, что внутрь мне плеснули кипятка.
– Гуль не вернулся, Алексей тяжелый.
Когда Глеб сообщал плохие новости, он всегда говорил очень коротко, будто надеялся, что чем короче слова, тем быстрее утихнет боль от них.
Гуль не вернулся.
Алексей тяжелый.
Я сжал в пальцах старую, пожелтевшую от времени простынь. Тело налилось свинцовой тяжестью. Я лежал молча и смотрел на серый в разводах потолок со свисающими на тонких проводах тусклыми лампочками.
Мыслей не было. Только глухая, давящая изнутри пустота и полнейшее бессилие.
Помню, как они привели ко мне пацанов, большая часть которых и неба-то не видела никогда или не помнила, что оно из себя представляет. Худые, бледные. Обнять и плакать, как сказал бы мой тренер по воздушной гимнастике. Те, что родились на поверхности, были еще ничего. Но и их подкосили годы жизни под землей, без солнечного света. Так или иначе, все эти мальчишки пришли ко мне, желая стать настоящими сталкерами. Кто-то быстро растерял весь свой романтический настрой, едва прикоснувшись к суровой действительности. На деле мы не носим сияющих доспехов и нас не встречают с почестями, но в широко распахнутых детских глазах мы выглядим героями и спасителями. Часть ребят отсеялась после тяжелых тренировок, обучения и первых робких вылазок на поверхность, и в тот злосчастный день я вел самых способных.