— Вы уже слышали новость? — спросил он.
— Какую новость?
— Доктор Вейсман умер.
Эти слова так меня ошеломили, что я вынужден был присесть на стул. Немного собравшись с мыслями, я спросил:
— А как я мог про это слышать?
— Сообщение было в вечерних газетах. Я ответил, что только что пришел домой. Он сказал:
— А, понимаю. Я весь вечер пытался до вас дозвониться. Вы не могли бы сейчас же приехать сюда?
— Но почему? Могу ли я чем-нибудь помочь? Как миссис Вейсман?
— Она в состоянии шока.
— Как же он умер?
— Покончил с собой, — произнес Баумгарт без всякого выражения.
Я помню, что несколько секунд смотрел на экран, ничего не понимая, а потом крикнул:
— Что за чушь вы говорите? Это невозможно!
— Никаких сомнений быть не может. Пожалуйста, приезжайте сюда как можно скорее.
Он протянул руку к кнопке, собираясь выключить аппарат. Я вскричал:
— Это какое-то сумасшествие! Скажите мне, что произошло.
— Он принял яд. Больше ничего сказать вам не могу. Но в его записке говорится, чтобы мы немедленно связались с вами. Так что, пожалуйста, приезжайте. Мы все очень устали.
Я вызвал геликэб, потом оделся, находясь по-прежнему в состоянии какого-то отупения и твердя про себя: «Этого не может быть!»
Карела Вейсмана я знал тридцать лет, мы с ним вместе учились в Упсальском университете[7]. Это был человек во всех отношениях выдающийся: блестящий ум, восприимчивость к новым идеям, невероятная трудоспособность, энергия и сила воли… Этого не может быть? Такой человек никогда не покончит с собой! Нет, я, конечно, прекрасно знал, что число самоубийств в мире выросло по сравнению с серединой века в пятьдесят раз и что нередко кончают с собой такие люди, от которых этого никак нельзя было ожидать. Но сказать мне, что покончил с собой Карел Вейсман, — это было то же самое, что заявить, будто дважды два — пять. В нем не было ни малейшей склонности к самоуничтожению. Я не знал другого такого цельного, ни в малейшей степени не подверженного неврозам человека.
«А что если это было убийство? — подумал я. — Не стал ли он жертвой какого-нибудь агента Центральноазиатской державы?» Мне доводилось слышать и еще более странные вещи: политические убийства превратились в точную науку уже во второй половине 80-х, а гибель Гаммельманна и Фуллера доказала, что даже ученые, работающие в сверхсекретном учреждении, не могут считать себя в безопасности. Но Карел был психолог и, насколько я знал, не имел никаких дел с правительством. Главным источником средств к существованию была для него одна крупная промышленная корпорация, которая платила ему за разработку способов борьбы с индустриальными неврозами и других методов повышения производительности труда.
Когда такси опустилось на крышу дома, Баум-гарт уже ждал меня. Как только мы остались одни, я спросил:
— Это не может быть убийство? Он ответил:
— Конечно, не исключено, но нет никаких оснований так полагать. Он ушел к себе в комнату в три часа дня, собираясь писать статью, и сказал мне, чтобы его никто не беспокоил. Окно у него было закрыто, а в проходной комнате за столом на протяжении следующих двух часов сидел я. В пять жена принесла ему чаю и обнаружила, что он мертв. Он оставил собственноручное письмо и запил яд стаканом воды из-под крана.
Полчаса спустя я окончательно убедился, что мой друг, действительно, совершил самоубийство. Существовала лишь одна альтернатива — что его убил Баумгарт, но в это я поверить не мог. Баумгарт, как все швейцарцы, отличался сдержанностью и самообладанием, но я видел, что он глубоко потрясен и находится на грани нервного срыва, а симулировать такое не в состоянии ни один человек, каким бы прекрасным актером он ни был. Кроме того, существовало письмо, которое Карел написал собственной рукой. С тех пор как Помрой изобрел электронный компаратор, подделка документов стала редчайшим преступлением.