«Русалку» и Юрку догнали в Кике. Юркина машина стояла впереди.
— Обжал ее Юрка-то…
Хорошенькая девушка-шофер уныло смотрела на помятое крыло и спущенный баллон.
— Спустил?
— Вишь, облысела резина.
— И давно получила эту «блондинку»?
— С десяток дней грешу…
— А все же грешишь, сестренка? — спросил Юрка.
— Да еще как! — улыбнулась девушка. Юрка усердствовал. Он снял из кузова свою «запаску» и с ловкостью старого автослесаря приступил к работе, а Толя с Бронькой начали приводить в божий вид пострадавшее крыло.
Зажав в середку «русалку», братья мчались по узенькой долине Итанцы. Пестренькие деревеньки одна за другой оставались позади. В селах через каждые два-три почерневших от времени дома, подбоченясь, красовался новенький. А вон старенькая хата, сбросив обомшелую крышу, накрылась серебристым шифером да еще и украсилась замысловатым фронтоном. «Расфрантилась кикимора, что твоя купчиха», — словно ворчат ее соседки-сверстницы.
И так деревня за деревней. У каждой своя жизнь, своя история.
Бронька начал было клевать, но водитель зло окрикнул:
— Не дремли, а то и меня потянет!
— Пройдет. Виновата Итанца — ни края, ни конца.
— Слушай, Броня, куда думаешь идти?
— В геологоразведку.
— За длинным рублем погнался?
— За длинным. — Бронька тяжело вздохнул, а затем, взглянув на товарища, предложил: — Давай, Толик, споем о славном море.
В Улан-Удэ приехали лишь к ночи. Во мгле город, освещенный электричеством, купался в волнах дымного нездорового воздуха. Резкие сигналы далеких поездов вызывали у Броньки тревожные размышления.
В городе жила младшая сестра Ульяны Прокопьевны Клава. Муж у нее работал где-то на севере, на золотых приисках. Писал короткие письма и переводил много денег. Единственный их сын Валерик, не закончив школу, стал зачем-то отращивать баки, носил огромную шевелюру и мучил себя несуразной стильной одеждой. С помутневшими от безделья и пьянки глазами он лениво слонялся по городу. А тетя Клава, как ожиревшая уточка, целыми днями крякала в комнатах душной квартиры.
Броньку встретили с холодком. Да и он почему-то всегда чувствовал к ним неприязнь.
Весь следующий день Бронька потратил на поиски непоседливого Глеба Максимыча. И только к вечеру кое-как застал геолога в его рабочем кабинете.
— Приветствую! Приветствую, Броня! — расплывшись в широкой улыбке, крепко жал Бронькину руку Глеб Максимыч. — Ну и вымахал детина! Весь в папу!.. А как мамаша чувствует себя?
— Нормально… Что-то не приезжали к нам? — невпопад спросил растерявшийся Бронька.
— Ох, милый мой, знал бы ты, как я соскучился по Байкалу! Но работа… работа не отпускает…
— Работа не волк, в лес не убежит, — усмехнулся Бронька. Тут же мелькнула мысль: «Зачем же это я повторяю поговорку Захара Захарыча? Надо бы говорить о другом».
— Теперь, Броня, так не рассуждают… А как рыбалка?
— Средняя. По тонкому льду закидные невода добыли хорошо, а сетовые бригады плоховато.
— По делам колхоза прибыл или так, по личным?
— Приехал поступать на работу.
— Ба-ба-бах! Ты, Броня, смеешься?!
— Нет, правду говорю, как есть.
— Что-то не верится. Ты же так любишь море и свою рыбалку. Сколько агитировал тебя в геологию, в институт… а ты только мычал. А тут — на тебе!..
— Так уж пришлось.
— А что случилось-то?
Бронька покраснел. От напряжения выступили мелкие капельки пота. Вынув платок, он провел по высокому лбу и, запинаясь, сбиваясь, начал говорить:
— По правде говоря, это… Ну, этот… этот Семен Черных заставлял меня принимать на склад рыбью молодь… Лезет же в снасти такая мелочь пузатая: сижата, омульки и прочая шантрапа. Эту молодь мы должны отпускать в море, чтоб, значит, подрастали… Я отказывался принимать на склад, ругался с ним… Один раз даже побил его, а потом… чуть не получилось хуже. В общем, характером не сошлись…
— М-да… характер твой не подошел.
— Мать говорит: «керосиновый», Бронька, у тебя характер.
— Ха-ха-ха! — раскатисто захохотал старый геолог. — «Керосиновый».
— Глеб Максимыч, я вам потом расскажу. Тут дело темное. Грязными делами занялся Черных. Пьет… Хороводится с каким-то «заготовителем»…
Лицо старого геолога сделалось суровым. Ласковые голубые глаза стали колючими. От прежнего обаятельного человека не осталось ничего. Сразу же повеяло холодком.
— Значит, грязные дела, а ты побоялся их разоблачить — и тягу!..
Бронька низко склонился и, не зная куда девать красные здоровенные ручищи, положил их на колени и стал рассматривать свои потрескавшиеся, неотмывающиеся рыбацкие пальцы.