Николз возвращается и идет к стойке, не опуская среднего пальца:
– Эй, Сраньмейстер, можно мне «молсон»? – Он кидает на кассу пятидолларовую купюру.
Я молча смотрю на него и представляю, с какой легкостью я сейчас могу втянуть его в окошко, протащить под столиком для картошки фри и сунуть лицом в машинку для хот-догов. Как весело будет окунуть его голову в сковородку для глубокой прожарки.
– Чувак, ты меня слышал? – орет он слишком громко. Я понимаю, что Бет слышала его даже с другого конца киоска и черта с два он получит свой «молсон».
– Я вас услышал. Прошу прощения, «молсон» кончился, – отвечаю я.
– Я минуту назад видел, как она наливала порцию! – Он указывает на женщину в шестом окошке.
Я слегка вытягиваю руку в его сторону, и он замечает это. Выражение его лица меняется. Не знаю, страх это или гнев, но у меня вдруг подскакивает пульс и я готовлюсь в любую секунду напасть. В моей голове тишина.
– Какая-то проблема? – спрашивает Бет. Николз улыбается:
– Нет, никаких проблем. Я просто попросил молодого человека налить мне пива, – отвечает он. Лишний раз выставляя себя полным кретином.
– Можно ваши документы? – спрашивает Бет. Как же здорово видеть, как Николз убегает, как испуганное насекомое.
– Ты его знаешь? – спрашивает Бет. Я отвечаю, что нет, но она чувствует мою ложь. Тут ее зовут ко второму окошку – проверить волшебной ручкой стодолларовую купюру. Я смотрю ей вслед, а потом замечаю, что пристально наблюдаю за работой девушки из первого окошка. Она даже работает красиво. А у меня уже новый клиент.
– Чем могу помочь?
– Можно мне крендель?
– Конечно, – отвечаю я. – С вас четыре доллара.
Парень достает из кармана целую кучу четвертаков и отсчитывает мне шестнадцать. Рядом с моим окошком появляется Николз, в этот раз – с Тоддом:
– Эй, Срун, а теперь нальешь «молсона»?
– Извините, мы ждем уже пять минут, – говорит ему стоящая передо мной дама. Она при полном параде хоккейного фаната: джерси этого сезона, вареные джинсы и убойные говнодавы.
– Ага, я тоже ждал, и вот я вернулся, – произносит Николз, перегнувшись через стойку и приблизив лицо к моему. Я тоже подаюсь навстречу, так близко, что чувствую его дыхание. Хулигана не испуг не возьмешь. Я Срун. У меня напрягается правая рука и щекочет в пальцах. Выделяющийся из меня адреналин уже пошел на улицу. Он весь идет ко мне в кулак и выстрелит через три секунды… две… одну… Хоккейная дама хватает Николза за воротник, бормочет: «Мелкий щенок» – и тянет его обратно в конец очереди. Потом она возвращается и улыбается мне.
– Спасибо, – благодарю я. Я сжимаю и разжимаю правый кулак, чтобы убрать онемение. После срыва мне крутит живот.
– Пожалуйста, – отвечает дама. – Нечего трогать хоккейных фанатов. Нам не насрать на своих.
Мне тоже хочется стать фанатом хоккея и ни на кого не срать. Дама делает большой заказ и, пока готовятся ее крылышки, отходит в сторону, чтобы мог заказать следующий. Пока я наполняю стакан этому следующему, на горячем подносе появляются крылышки, и я оборачиваюсь забрать их. Когда я отдаю крылышки хоккейной даме, сзади подает голос Николз:
– Надеюсь, он туда насрал, сучка! Уж это-то Срун умеет!
Дама смотрит на меня, и – узнает. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, но она не уходит. Когда я все-таки поднимаю взгляд, она странно смотрит на меня. Не могу описать, с каким выражением. Я отдаю клиенту газировку и стараюсь не смотреть на нее, хотя она продолжает стоять рядом. Пока я готовлю начос следующему клиенту, подходит кто-то из ее детей, спрашивает: «Мам, ты скоро?» – и они уходят.
Во время первого периода мы успеваем протереть стойку и пополнить запасы соусов. Поскольку я самый крепкий, именно я ношу большие бутылки кетчупа и горчицы и наполняю их. Это отличный повод сбежать от шести других кассиров, которые любят подходить пообщаться и узнать коллегу поближе. Обычно они обсуждают телешоу. А я не смотрю телевизора. Вообще.
Когда я наполняю вторую бутылку кетчупа, ко мне подходит та хоккейная дама в говнодавах и кладет мне руку на плечо:
– Ты ведь Джеральд?
Я останавливаюсь и смотрю на нее. У меня вытягивается лицо, и я киваю. У нее на глазах слезы.
– Правда? – Я снова киваю.
Она сжимает мою руку:
– Мне жаль, что тебе пришлось через такое пройти.
Я замираю на месте. Шоу вышло больше десяти лет назад, и я, как советует Роджер, стараюсь считать это случаем из чьего-то чужого детства и двигаться дальше. Я пытался забыть ТелеТётю – я не смотрел телевизора и писал ей как-бы-письма о своих чувствах. Я се это перепробовал. Не помогло. Но сегодняшняя хоккейная дама – это что-то новенькое. Она говорит пару слов, и я не могу пошевелиться. Не могу говорить.
– Все нормально? – спрашивает она. – Знаю, это не мое дело, но я просто не удержалась. – Я могу только кивнуть. – Мне всегда хотелось найти тебя, обнять тебя и прижать к себе. Бедный мальчик.
Я снова киваю и пытаюсь снова заняться кетчупом, но глаза застилает пелена и я ничего не вижу. Все плывет.
– Не против, если я тебя обниму?
Я мотаю головой. Она обнимает меня, и происходит что-то странное. Не успев ничего осознать, я начинаю плакать. По-настоящему плакать. Как будто кто-то открыл кран внутри меня. Я стою лицом к запасам кетчупа, и никто из нашего пятого киоска не видит моего лица. И чем сильнее я плачу, тем крепче и ласковее она меня обнимает. Продолжая плакать, я постепенно понимаю, что происходит. Меня обнимают. За десять лет горстка миллионов зрителей «ТелеТёти» узнавала меня, изучала, пялилась, критиковала и даже терроризировала. Но никто из них меня еще не обнимал. Я плачу без единого звука. Дама молча обнимает меня. Через несколько секунд она берет у меня из-за спины несколько салфеток и протягивает мне.
Подходит Бет – спросить, все ли в порядке. Увидев, что я плачу, она гладит меня по спине и предлагает, если нужно, до конца смены забрать у меня седьмое окошко.
– Не надо, – отвечаю я, – все в порядке.
Стоя лицом к стене и кетчупу, я сморкаюсь и вытираю лицо. Бет возвращается в киоск. Я глубоко дышу. Хоккейная дама сжимает мою руку:
– Еще увидимся, – и уходит.
Минуту я стою на месте, нащупываю свой невидимый слой полиэтилена и снова заворачиваюсь в него, чтобы создать преграду между мной и – ими. Влезаю в броню, защищающую меня от всего мира. В полиэтилен, не пропускающий слез. Когда я захожу в киоск, девочка из первого окошка смотрит на меня с таким видом, как будто тоже хочет расплакаться. Я отвожу глаза и возвращаюсь в седьмое окно. Я решаю никому больше не позволять себя обнимать.
========== 9. ==========
Я возвращаюсь домой в своей новенькой хоккейной джерси. Я купил ее, чтобы не срать на своих и не позволять срать на себя, как обнявшая меня женщина. Я так и не спросил, как ее зовут. Теперь каждый раз при виде кетчупа я буду вспоминать о ней.
Обед давно закончился, но по всему дому до сих пор пахнет запеченным цыпленком и домашней подливкой. Папа залез в свою берлогу и занимается там своими делами. Возможно, пьет. Таша и ее крысеныш сидят в подвале, слушают на полную громкость какую-то мерзкую кантри-вестерн песню и подпевают. Мама сидит за обеденным столом и отпиливает донца у бутылок увлажнителя, чтобы добыть те четыре сантиметра жидкости, до которых не достает трубка пульверизатора. Мама надела защитные очки и орудует электрическим ножом, каким обычно режут индейку. На столе стоит восемь бутылок из-под увлажнителя и миска. Мама сливает в миску остатки увлажнителя.