Старик нахмурил брови и недоверчиво покосился на гостя... Что за дело такое? Не сам ли он, Пискун, приказал ему убираться из лесу?
Дождь лил вовсю. Теперь не капли — целые вязанки прутьев хлестали в стекла. Через щели в рамах в комнату просочилась вода.
— Немцы бражничают, — начал Пискун, — дезертиры развелись. Таскают, что плохо лежит, и сбывают втихомолку.
— Сбывают, — согласился старик.
— И мы, значит, можем ружья скупить. Лишь бы нашелся надежный человек. Тебе здешних лучше знать. Походи, присмотрись — может, кто возьмется?
Рухло задумался.
В дымоход капнула вода. Огонь фыркнул.
— Есть один на примете, — неуверенно протянул старик.
— Не спеши, проверь наперед! Не то и деньги пропадут, и нам несдобровать. Верного человека надо.
— Думаю, не подведет. Есть за что не любить ему германа, — сказал Рухло.
— Сноровка тут нужна.
— Ворон считать не станет!
— И смелость...
— Не трусливого десятка, — устало вздохнул Рухло.
Говорил он как бы через силу, запинался. Пискун это приписал обычной осторожности скупого на похвалу старика.
— Твоему слову верю. Кто это?
— Я... я сам возьмусь, — почти шепотом проговорил старик.
— Ты?.. — спросил Пискун.
«А почему бы нет? Почему бы нет?» — вдруг спохватился он и посмотрел на деда в упор.
Старик казался спокойным, только жестче залегли складки вокруг рта.
«Почему бы нет?» — думал Пискун, незаметно для себя свыкаясь с этой мыслью.
Одно смущало: нехорошо тащить в такую заваруху человека, одной ногой стоящего на краю могилы.
«И тут жалеет меня, щенок!» — догадался старик.
— А знаешь что? — неторопливо начал он. — В этом деле я куда почище твоих молодцов буду! Кто меня, старика, в чем заподозрит? Тебе вот самому не верится, годен ли я на что-нибудь.
Пискун согласился. В избе запахло паленой шерстью: дед вывернул над огнем шинель Пискуна. Руки у него дрожали от радости.
И этот забытый смертью старик собрал последние силы, чтобы оправдать доверие Пискуна.
С утра до вечера пропадал он в лесу, забирался в глухие хутора и села, высматривая повсюду беглых солдат. С одного взгляда примечал старик, кто не по времени тепло одет и не походное нажил брюшко. Шмыгнет такой куда-нибудь во двор, а немного погодя выходит из хаты налегке или чудно как-то похудевший. Старик чувствовал — такие на все пойдут, найдись только купец, у которого в мошне густо да умеет концы в воду прятать.
И дед Рухло покупал винтовки, складывал в погреб и каждому дулу нашептывал:
— Это — за коня, что угнали. Это — за Михася, что дома не спит. Это — за старость мою обиженную...
А чтобы не начали толковать, зачем старик по лесу бродит, Рухло вспомнил любимый свой промысел — класть отраву по волчьим следам. Для отвода глаз всегда держал в охотничьей сумке кусок мяса, посыпанный стрихнином.
День и ночь по селу шли обыски. У скрипача Терентия Жука, соседа Рухло, в дымоходе нашли карабин.
Его далеко не водили.
За черным двором, как раз на меже двух участков, стояла рослая, развесистая яблоня. Из-за нее соседи грызлись хуже собак. Жук уверял, что яблоня его, раз самые большие ветви бросают тень к нему во двор.
— Ветка разве понимает? Растет, куда ветер клонит! — яростно хрипел Рухло; перед всем миром божился, что сам, своей рукой, сажал яблоню.
— Зачем тогда за двором сажал? — спокойно удивлялся Терентий.
Враждовавшие соседи подсматривали друг за другом, и стоило одному отлучиться из дому, как другой уже сбивал с ветвей незрелые плоды и поспешно гнал под яблоню своих свиней.
На этой самой яблоне немцы и повесили Терентия Жука. Еле выволокли из хаты — не давался в руки жандармам. Зацепит ногой за сундук — они прикладом по ноге, ухватится за подоконник — прикладом по руке. За все цеплялся, что было вокруг. Напоследок уцепился за дверь — вся сила в пальцы ушла. Тогда били его куда попало, били до потери сознания, так что Терентий Жук даже и не почувствовал, как его подняли и повесили.
Дотемна висел он на яблоне. Висел низко, босые ноги почти касались сухой травы.
Деду Рухло, когда он под вечер возвращался домой, издали показалось, будто алчный сосед его замышляет под деревом что-то недоброе. Старик прибавил шагу.
Но вот набежал ветер, Терентий качнулся, и понял Рухло, что человек не стоял на земле.
Потрясенный, старик наглухо закрыл ставни, не притронулся к еде, упал ничком на топчан и так застонал, словно душа с телом расставалась.
— Зачем же на этом дереве, зачем?! — И горько было старику, что из-за окаянной этой яблони столько обидных слов перепало от него соседу.