— Ничего, привыкнет, он у меня крепыш, — отец взял Степу за плечо и тряхнул, — густо замешан.
Настя подала Степе руку и шепнула:
— Сходи за меня в школу и узнай. Не забыли бы они написать.
Парень пообещался, посмотрел вслед Кириллу с Настей и отвернулся.
«В Озерки едут, Дуванское рядом, попутчики». Он хотел было сказать отцу, что поедет домой, но побоялся рассердить и смолчал.
VI. ДОМОЙ! ДОМОЙ!
— Пошли. — Отец заковылял на заводской двор, оплетенный рельсами, шумный и скрежещущий железом.
Степа неуверенно шагнул за отцом. В его уши ворвалась громкая, нестройная музыка прокатных станов, железнодорожной кукушки, вагонеток. Шел и думал, что на заводе идет постоянная тяжелая борьба человека с металлом. То железо прокатят, сплющат в тонкий лист, то, наоборот, железо искалечит человека.
Парень осторожно шагал через рельсы, боялся наступить на обрезки жести.
— Степка, что с тобой? Чего ты дрожишь и обходишь все?
— Боюсь.
— Боишься, да не впервой ведь. Нечего бояться.
— Железа боюсь.
— Одурел парень. Ну, смелей!..
— Ты чуть-чуть не сгорел.
— Вот невидаль. Пустые страхи, сгорают редко, и не от железа, а по своей неосторожности.
Отец шел спокойно, уверенно и даже весело. Он не понимал, что за страх может быть перед железом. Давно, когда впервые попал в цех, и он испытал нечто подобное этому страху, но двадцать лет труда стерли воспоминание. Он шел к заводу, металлу и к пламени, как к другу, с которым проведено много лет вместе, тысячи бессонных ночей, весь мир изменен до неузнаваемости.
Петр Милехин знал, что железо да рабочий пот и мускулы покрыли мир железной крышей, всюду проложили рельсы, делали перевороты и революции.
В каждом перочинном ноже, в иголке и гвозде он чувствовал капли своего здоровья, своего тела и любил и железных великанов, и железную мелюзгу нежной любовью. Не понимал он своего сына, а сын не понимал отца.
В мартеновском цехе рабочие встретили их громкой радостью.
— Здоров?
— Здоров.
— К нам?
— К вам, и с сыном. Степа, берись-ка за цепь, а я за лопату.
Парень медленно подошел к цепи, издалека протянул к ней руки, и, когда коснулся до ее гладких холодных колец, по всему его телу пробежал неприятный озноб.
— Не трусь, не трусь! — подбадривал отец. — Он говорит, что боится железа.
— Боится железа!.. Однако трус же ты. — Рабочие хором засмеялись.
— Тяни-ка, — кивнул отец, зачерпнул лопату шихты и кинул в кипящую утробу мартена.
Видел Степа клокочущую тысячепудовую массу, мертвую, но более страшную, чем всякий зверь. Прыгала масса веселыми, яркими фонтанами, точно плясали на ней раскаленные добела кинжалы.
Дрожь охватила парня. В глазах поплыли яркие пятна, запрыгали огненные шары. Стоял он, впившись руками в цепь, как в змею, которую необходимо задушить, не слыхал криков мастера: «Закрывай печь!» — и готов был бежать куда угодно, только бы не стоять здесь.
И вдруг хаос железа и пламени завыл диким плачем. Перед Степой вспыхнула картина, как злая струя упала на человека, опутала его и сожгла. Остался от человека один плач, которого нельзя забыть и слушать который не хватает человеческих сил.
Парень бросил цепь, руками захватил голову и побежал через двор, через рельсы, мимо вагонеток, лома и дров, а позади, в мартеновском цехе, выл и плакал электрический кран, нагруженный многопудовой ношей.
Отец догнал Степу в бараке. Парень трясущимися руками увязывал свой мешок.
— Куда ты?
— Домой. В Дуванское.
— Да не чуди ты!
Степа заплакал. Отца растрогали слезы, он погладил сына по голове и участливо спросил:
— Не хочешь здесь, тоскливо?
— Боюсь… Домой…
— Ах ты притча какая! Ну идем, отправлю. Старик тот, верно, не уехал.
На вокзале Настя заметила Степу и радостно подбежала к нему.
— Провожать пришел?
— Домой. — И в ответе парня скользнула несмелая надежда, что дома, у реки Ирени, ему будет хорошо.
Обратный путь в Дуванское Степа почти не отходил от раскрытого окна, только под ветром, при виде гор, неба, звезд и одиноко рассыпанных огоньков во мраке ночи он чувствовал себя несколько успокоенно. Настя стояла рядом с ним, ветер распушил ее волосы, и они порхали около Степиного лица. Он почувствовал, что волосы человеческие пахнут; так у Насти они пахли какой-то травой, очень знакомой, но имени ее парень никак не мог припомнить.