— Ты не смеешь, трусишка! — кричала она.
— Я не хочу.
— Да не холодно, вода — кипяток.
— Не заманивай, не пойду.
— Ну и не ходи.
Недолго плескалась Настя; она выбежала на берег, оделась и закричала:
— Разводи огонь!
— Что, жарко?
— Разводи скорей!
— У меня спичек нету.
— Есть, врешь, я замерзаю.
Степа развел костер, Настя придвинулась к самому пламени и простерла над ним свои окоченевшие руки.
— Говорил — не купайся. Упрямая.
— А ты трусишка, — цедила девушка и стучала зубами. — Подкинь хворосту!
Костер полыхал жарким пламенем, волны тепла кружились около него, и Настя скоро согрелась.
— И зачем ты лезла?
— Перестань! Я же полгода не видела Ирени, пальчиком не касалась к ней.
Костер оставили догорать и пошли дальше. При рассвете показались знакомые белые домики и окутанные туманом озера.
Старик Дымников был обрадован и напуган.
— Дочка, не случилось ли беды? Явилась ты без письма, без упрежденья.
— Ничего не случилось, письмо я послала позавчера.
— Ну, так оно придет завтрева, письма-то раз в неделю носят. А що Горького-то привезла?
— Привезла. На станции он, в багаже.
И вновь зашумел дымниковский дом, запели двери, заговорили стены, наполнилась молодыми голосами его пустота.
До августа прожил Степа в Дуванском, работал с матерью на огороде, а в свободное время удил рыбу. По праздникам он ходил в Озерки к Насте. Все дни до поздних вечеров они бродили по горам, купались в Ирени или разводили костер где-нибудь на вершине и сидели около него.
— Далеко ли он виден? — говорила Настя про костер. — И что думают?
— А ничего, на горах часто разводят костры; то охотник, то бродяга, то геологи.
Длинные летние дни были для них слишком коротки, и вечерами Настя до полдороги провожала Степу, когда он уходил домой.
Возвращалась одна и весь путь кричала:
— Ау!
— Слышу! — отзывался Степа.
Перекликались, чтобы чувствовать себя вместе. В тишине и неподвижности горной ночи голоса катились далеко-далеко.
В августе Марья продала корову, овощи, заколотила дом, взяла с собой кое-какое добро да лапти, оставленные Якуней, и поехала со Степой в листокатальный завод. С ними ехала и Настя. В заводе они пришли в барак, но он оказался пуст.
— Где же народ? — спросили проходившего мимо рабочего. — Где Петр Милехин?
— На новых, — ответил рабочий, махнув рукой за пруд.
Милехину отвели квартиру в две комнаты и небольшой участок под огород и цветник.
— Вот, мать, копайся сколь душе угодно и не жалей Дуванское.
Степа с отцом заняли одну комнату, а другую отдали матери, потом перетянули в нее и Настю. Девушка скромно устроилась в углу, поставила стол и положила на него книжки Максима Горького, про которые отец сказал: «Що, девка, хорошо ведь, только больно уж много». А Степа принес медную Якунину дудочку и попросил повесить на стену.
— Я было у себя повесил, да отец велел убрать: не любил он Якуню.
Девушка охотно повесила дудочку над кроватью. Она знала пастуха по рассказам своего отца и называла его «забавный дедушка». Степе многое напоминала Якунина дудочка, и он не хотел сразу отдавать ее в музей. Там она еще належится: крепкая, медная, вечная.
В сентябре Степу перевели из мартеновского цеха в школу заводского ученичества. Отец по этому случаю пообещал сыну:
— Из первой же получки куплю тебе гармонь. Двухрядку с серебряными колокольчиками.
А сын вдруг огорошил отца:
— Не надо, не разоряйся!
— Разонравилась? А что надо — целый оркестр?
— Ничего. В прошлом году гармонь спать не давала, а теперь хоть век не будь ее. Забава для маленьких.
— Ишь какой большой стал! — проворчал отец, все еще не понимая сына. — Заводские ребята любят шататься с гармошками.
— И пускай шатаются. Мне и так хорошо.
— Как это?
— Без гармони, без шатанья.
— Красной девицей стать хочешь, вроде Насти? — Отец насмешливо хмыкнул.
— Стану кем-нибудь, — отозвался сын.
Никому еще не открывал он свою новую мечту — сделать что-нибудь большое, необыкновенное, за что Кучеров и все другие люди к трем великим Степанам: Разину, Халтурину и Чумпину прибавили бы четвертого — Степана Милехина.
ТОЖЕ ДОМЕНЩИК
В тот день Петрокаменский завод не работал. Стояли все цехи, не стучали молота, не гремели железные листы, и дым из трубы валил не клубом, а тоненькой струйкой. Весь народ с утра пошел с флагами, с песнями гуртом по улицам. На площади комсомольский оркестр дул в большие медные трубы, а народ пел «Интернационал» и «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»…