Прощай, отец наш, кланяемся все от бела лица до сырой земли».
Зимняя ночь. Ветер-поземок прыгает по сугробам, наметает новые и прячет под ними дороги; вокруг маслобойни поставил высокие косы, стружет верхушки им и через щели сыплет снег в сарай, где ходят неотступно Лысанка и Еремка.
Много работы, день короток, и маслобойня работает по ночам. Лысанка заиндевел, ходит белый снежный конь. Под ногами лед, в нем Лысанка выбивает тропу, от тяжелых копыт ледяные брызги Еремке в лицо. Больно секут, а не уйдешь — жизнь у Еремки вроде Лысанкиного круга: все вперед, вперед, а выходит по одному и тому же месту — в нужде да в горе.
На Еремке дедов твердый, заскорузлый полушубок. Голова обмотана шалью, на ногах валенки с подшивкой. Не по плечу Еремке одежа, тянет к земле. С трудом поднимает он голову вверх, где через дырья крыши видны зябкие звезды и месяц. За стеной пляшут песты, пыхтит пресс, там тепло, а не дает Еремке его тропа пойти и погреться.
Получили от отца письмо, где все подробно обсказано: деревня Медвежий Брод на реке Енисей, около села Казачинского, третья изба с краю, в два окошка, перед ними большая-большая береза. Посеял он немало, при урожае хватит на семью. И жених Маринке может скоро найтись: приезжают на поселение одинокие молодцы, и девок в Сибири по глухим местам им не хватает. Денег на дорогу и на подъем надо не меньше полуторы сотни, билет можно выправить переселенческий, дешевый.
Думает Еремка, как добыть денег, не может придумать.
«Избу и двор продать, сотни не дадут. И здесь жить — погибель».
Разлилась река Черный Ключ половодьем, две недели бушевала и урчала по лугам. Ждали все, какими выйдут луга, ждал и Еремка. В песке выглянула его луговина, в нынешний год песок дотянулся и до соседских участков. Горевал Еремка над луговиной, подошел Кошелев Захар, старик, хлопнул по плечу:
— С этой полосы, парень, не жди житья. Река как уж пойдет на какой берег сыпать, а какой точить — десять, двадцать лет и занимается этим. На моем веку не одного тебя она разорила. Одно тебе осталось — забирай пожитки и уходи, а то моли общество клин другой выделить, да не выйдет ничего, не согласятся, передел общий надо, а давность прошла, и земля у нас считается вроде как собственная. На поселенье со мной айда, отца ведь не скоро дождешься.
Дикая птица слеталась на Черный Ключ, по камышам и перелескам выводила птенцов. Запылились дороги по буграм, и вечером на заре будто огонь клубился и прыгал по ним. Переселенцы собирались в отъезд, а Еремка все гонял Лысанку. Мать и Маринка исхудали на поденщине у богатых соседей, зарабатывая деньги на дорогу. Они обе тосковали по новому месту и житью, по новой избе в далекой Сибири, по большой березе перед окнами.
В троицын день деревня вся зеленая. На воротах, по заборам, в избах береза, посередь деревни хоровод вкруг молодой пушистой березки. Девки в новых нарядах, в ярких лентах, Маринка в старом, поношенном. Поет девка кукушкой, глушит горе. Старики и старухи под черемухами на лужках. Еремка среди них, не тянет его к ребятам — забота.
Выходит на улицу Авдей Сазонтов со стулом, садится и гладит сытое брюхо. Доволен жизнью, наживает деньги на войне, на чужом горе. Поставляет он на армию муку, мясо, валенки за дорогую цену, а товар — последний сорт. И сына по этому случаю от призыва освободил, на учете при отце оставили.
Давно задумал Еремка, да все не осмелится подойти к Сазонтову, дрожь берет. Сегодня надо обязательно поговорить. На днях уезжают переселенцы, отстать от них, — сгинешь.
— Авдей Иванович… — Еремка говорит тихонько, несмело.
— Чей ты, чаво надо? — не строг Сазонтов, волосы парню погладил.
— Лысанку твоего гоняю.
— А, на семечки, что ли, надо?
— Нет… поговорить по делу.
— По делу… Что же, айда в горницу.
Уходит Еремка со своим хозяином. Шепчутся старики, качают головами: смелок парень, к самому купчине подошел.
— Авдей Иваныч, купи стройку, в Сибирь двинемся, — просит Еремка.