Он торопился, батожок звенел о каменистую землю, в левом боку начались колики; он захватил бок рукой. К утру впереди появились темные грозовые тучи, они поднимались выше и выше, и в них перекатывался гром, похожий на ход поезда. Можно было подумать и обратное, что это гул поезда, похожий на гром.
Еремка отошел в сторону от дороги, улегся под песчаным обрывом, чтобы укрыться от дождя. Гром не утихал, а дождя не было. Когда взошло солнце, Еремка вместо грозовых туч увидел горы. И впереди, и вправо, и влево — горы, чем дальше, тем синей, тем грозней, и в самом деле словно тучи, но и дороже Еремкиному сердцу. Вот он Урал, за ним Сибирь и там Медвежий Брод.
Парень хотел снова пуститься в дорогу, но не смог: за ночь отбил ступни на каменистой тропе. Он еле добрался до ближней станции, где ждал паровоза состав с солдатами, и стал просить, чтобы подвезли его хоть маленько. Рассказал про новую избу, про березу…
— И ты чуть не полмира задумал отмахать пешком? — дивился усатый солдат, сидевший на ступеньке вагона.
— Да, пешком. На железку у меня нет денег. Давно уж иду без копеечки. Долго ли еще идти мне? — добивался Еремка от солдата. Никто ведь еще не сказал ему толком, далек ли путь. Один Петька-колонист брякнул: «Никогда не дойдешь».
— Долго ли?.. — Солдат задумался, соображая. — До жениховых лет хватит.
— Ты, дяденька, правду скажи!
— Я всегда говорю правду, не люблю шаромыжничать.
Но правда была такая, что Еремка никак не мог поверить в нее, и продолжал выспрашивать:
— Стало быть, и к зиме не дойду?
— К этой не дойдешь. К другой какой-нибудь дойдешь.
— Ноги вот оттопал, зря торопился, — тихо, покорно жалобился парень.
— Благо, что целы, до колен можно износить на таком-то пути.
— Тятьку мово не видал? — спросил Еремка. — Он тоже на войне.
— Может, и видал, а может, и не довелось столкнуться: война большая. — Солдат отстранил Еремку от вагона, который начал двигаться. — Паровоз подают, поберегись! — А потом вдруг схватил парня за плечо, потянул к себе: — Полезай в вагон! Так оно лучше будет. Скоро поедем. Я в те же места, по соседству с твоей березой, пробираюсь. Полезай смелей! Для нас, для солдат, теперь нет контролей, не ссадят. До Красноярска со мной, там на пароход сдам по Енисею.
Поезд тронулся.
— Вот теперь к зиме будешь у мамки, раньше даже представим, — сказал солдат весело, потом спросил: — Как же ты обходился без копеечки?
— А постучусь и попрошу, чего надо мне: дайте кусочек хлебца прохожему, дайте испить, пустите ночевать прохожего… Все, что надо было.
— И как же, давали, пускали?
— Да, не отказали ни разочка.
— Ну, отдыхай! Теперь можешь спокойно.
— Горы погляжу. Интересно.
— Погляжу и я. Чудеса-горы, не наглядишься, раз десятый вот так на поезде режу их и все торчу в окне.
Еремка плыл по Енисею на барже, которую тянул за собой пароход «Труженик». Баржа везла муку на далекий Север, где не растет хлеб и люди занимаются только охотой да рыбной ловлей. Ехали еще парни и девушки — недавние переселенцы, которым не посчастливилось на сибирской земле. Сильно обеднели они при переезде в Сибирь и не сумели подняться на новом месте, пришлось искать заработки на стороне. Они рассказывали, что напервостях переселенцам очень трудно, особенно тем, у кого мала рабочая сила. Надо рубить тайгу, корчевать пни.
А тайга шумела по берегам Енисея высоченными, многообхватными соснами, кедрами, лиственницами. Таких высоких да толстенных Еремка нигде больше не видывал.
«Где мамке и Маринке свести такие, где им…» — горевал парень.
И землю переселенцам трудно получить хорошую: такие уже разобраны; попадают поселенцы на беляк, где пшеница идет зеленая под снег. Многие бросают Сибирь. И верно: навстречу «Труженику» тянулись баржи и пароходы, полные народу, и был тот народ мужики с семьями — переселенцы, которые возвращались в Россию, на свои прежние места. На пристанях, во время остановок Еремке случалось разговаривать с этими людьми.
— К чему вы едете? — расспрашивал парень. — Там, на старом месте, что у вас есть? У меня, у нас ничего нет, все нарушено.
— А теперь революция. Землю отобрали у помещиков, лес у них же, а построим, что надо, сами, — рассказывали «обратники», как называли возвращающихся поселенцев. Они ехали на прежние места с большими надеждами.
Еремка постоянно выглядывал и выспрашивал, нет ли среди них его мамки и Маринки. Иногда он махал обеими руками проходившим навстречу пароходам и баржам, кричал: «Ма-амка-а! Ма-аринка-а! Ваш Еремка-а едет». Ему тоже махали, кричали, но пока все чужие люди.