Однажды разговор о колодце был неожиданно прерван в самом начале. В деревню примчался верховой гонец. На нем было все военное, у кожаного пояса револьвер, через плечо полевая сумка. Он развозил по деревням приказы райвоенкомата о мобилизации. Гонец остановился у колодца и, не вылезая из седла, спросил:
— Какая деревня?
— Ваничи.
— Наконец-то, — усталый, озабоченный гонец повеселел. Он выехал утром и уже не чаял, что доберется до Ваничей.
Ваничи стояли на краю района, за многими лесами и болотами. Дорога туда что ни шаг — лужа, ухаб, пень. И молодой, гладкий, военкоматский воронко пришел седым от пены, в ошметках грязи, с опавшими боками. Затем гонец спросил, кто у ваничей председатель колхоза. Из толпы мужиков выступил дядя Петр.
— Я председатель. — Он поправил фуражку, хотя она и сидела как следует, и огладил рукой темную окладистую бороду. — Пойдем потолкуем.
Вороного гонец сдал колхозному конюху, сам ушел с дядей Петром. Председателев сын Алешка сказал товарищам, чтобы подождали его с минутку, и умчался вслед за отцом домой узнать, с каким делом приехал гонец. Немного погодя он снова был на улице и радостно объявил:
— Война, ребята! Давайте играть в войну.
И, особенно не расспрашивая, где, у кого война, мальчишки разделились на две группы. Никому из них не пришло на ум, что скоро начнутся проводы отцов, слезы, новые заботы, — вся жизнь пойдет по-другому. С палками в руках они наступали стенка на стенку. Кое у кого уже были царапины, синяки, но боли никто не замечал. Обе стенки весело и победно кричали «ура!».
На улицу вышел дядя Петр, направился вдоль деревни. Поравнявшись с мальчишками, он приостановился и сказал:
— Вы, лапша, чего разгамелись?
— В войну, дядя Петр, играем, в войну.
— Тоже нашли игрушку. Марш по домам!
— Дядя Петр, рано. И стадо еще не пригнали.
— Сказано: марш! — Затем Петр крикнул отдельно своему сыну: — Лешка, беги на конный, скажи, пусть трех коней оставят дома, в ночное не надо, и сейчас же зададут им овса вволю. Ночью в город поедем. Понял?
— Понял.
Дядя Петр пошел дальше. Лешка умчался на конный. Остальные мальчишки глядели вслед Петру и переговаривались, как им быть. Воинственный дух, который живет в каждом парнишке, подбивал их ослушаться председателя.
Перед домом бригадира Никиты дядя Петр снова приостановился, постучал в окно и, когда Никита выглянул, подал ему четвертушку бумаги. Подавая, сказал:
— Поторапливайся: часа через три выедем.
Никита заикнулся что-то спросить, но Петр отмахнулся: — Потом.
Не успел он дойти до следующего дома, как со двора Никиты раздался визгливый, режущий уши женский плач.
По мере того как дядя Петр раздавал повестки, плач ширился, охватывая всю деревню, он спешил за ним, как дорожная пыль за телегой.
Сдав счетоводу свои председательские дела и наказав жене, как жить и хозяйствовать без него, Петр спросил:
— А где же ребята? Спят?
— В сад отправила. Нечего им здесь под ногами путаться. Позвать?
— Сам позову. Меня снаряжай поскорей!
Двенадцатилетний Лешка и семилетняя Анка сидели под кустом черемухи, где у Анки был свой «дом», и говорили о войне.
— С той стороны народ и с этой народ. Много народу, как снопов в поле, больше. И лупят друг друга чем попало. Вот тебе и война, — объяснял Лешка. — Да я покажу: я буду отбивать у тебя дом, а ты обороняйся.
Он отломил два черемуховых прута, один сестре, другой себе, и скомандовал:
— Хлещи меня! Хлещи изо всей силы!
Анка робко ударила брата, он ответил покрепче, затем кинулся на нее, вырвал прут, вытолкал из домика и начал там распоряжаться по-своему. Игрушки в одну кучу, цветы из баночек вон.
Видя, как рушат ее хозяйство, Анка горько заплакала. Лешка начал утешать ее:
— Без этого какая же война. При войне все еще не так летит!
— Ну и бросай свое. Я не хочу войны.
— А тут не спрашивают. — И Лешка разлегся на весь домик. — Ну, выгоняй меня. Сам я не уйду.
Тогда сестренка истошно закричала:
— Мама! Мама!
На крик появился отец.
— Ты? — спросил он, кивая на разорение.
— Я войну показывал, — начал оправдываться Лешка. — Потом я все сделаю. Лучше сделаю. Она пристала: скажи да скажи, какая война.
— Не хочу войны, не хочу! — завопила Анка.
Отец, горько усмехнувшись, взял Анку на руки:
— Ну замолчь. Лешка, устрой все, как было!
А когда тот устроил, обнял его другой свободной рукой и сказал:
— Ты ведь побольше — думай, что делаешь. Пора думать. Ну, пошли в дом.
У ворот уже стояла подвода. Петр, не спуская Анку с рук, сел на лавку. Лешке велел сесть рядом слева, жене справа, потом всех крепко обнял и задумался. Много бы надо было сказать, но что успеешь в одну-две минуты. На всю жизнь не научишь, только запутаешь. Петр вздохнул, трижды поцеловал всех и сказал коротко:
— А теперь ослобоняйте меня: время!
Мать послушно встала. Тут Лешка понял, что отец уходит на такое дело, перед которым должны посторониться все другие.