— Старик, что это?
— Не знаю, господин.
— Как так не знаешь, что носишь?
— Не знаю, про что изволите спрашивать. Не вижу. Слепой я наглухо.
— Какие-то темные камешки. — Немец не нашел другого подходящего слова.
— Должно быть, хлебушко. Внучка, скажи ему!
— Сухарики, — сказала Анка и зашептала Луке: — Дай сухарик. Есть хочу.
— Господин начальник, внучка моя оголодала, разрешите взять сухарик.
— Забирай все. Все это, все! — Немец брезгливо сдвинул на край стола найденное у странников.
Лука разрешил Анке взять два сухарика и кусочек сахару, остальное начал бережно укладывать в мешок.
— И там все едят такой хлеб? — спросил немец.
— Хуже едят.
— И партизаны?
— Не бывал у них, не знаю. Партизаны в лесах живут, а я по лесам не ходок.
Анка схрупала сухарики и попросила еще:
— Один маленький, малюсенький. — Она выбрала еле заметную крошку, но Лука все-таки сказал:
— До вечера больше не дам.
Эта перемолвка деда с внучкой сильней всего убедила немцев, что перед ними действительно нищие, которых на дорогу, на заставу выгнал голод. Они перестали интересовать начальника, и он сказал нетерпеливо:
— Идите. Мешок там завяжешь, на улице.
«Пусть ходят. Пусть русские, эти грубые свиньи, которые не имеют к нам никакой благодарности, посмотрят, какой партизанский рай».
— А я деревню вижу, — радостно сказала Анка. Она быстро усвоила свое дело. — Большая деревня. В огородах две мельницы машут крыльями.
— Это, надо быть, Грибные Пеньки. Еще есть Сосновые Пеньки и просто Пеньки. Вот уж запамятовал, какие ближе стоят, какие дальше. Да они все рядом.
— Тут, дедушка, тропка. Где пойдем?
— Дорогой. Нам в деревню надо, хлеба промыслить.
— Тропка тоже в деревню.
— На тропки нельзя полагаться, они каверзные бывают. Иная кажет, ну, прямо на деревню, а уведет мимо. И потом, тропки узенькие, а ноги у меня большие, на тропку не уставятся.
В крайнем доме спросили, как зовут деревню. Оказались Грибные Пеньки. Лука припомнил, кому рыл тут колодцы, и для начала решил проведать пастуха Марка. Мужик, доступный всякому человеку, приветливый, разговористый, душевный и к бессловесному скоту. Бывало, заведет про свое стадо — не переслушаешь. Скотина получается у него как люди — у каждой свой ум, своя повадка.
Когда шли к Марку, из домов, со дворов все время слышалась немецкая речь. Анка начала было сказывать, что на улице телеги, автомобили, но Лука остановил ее:
— Ты гляди и запоминай, а скажешь потом. Не то услышат немцы, что про них говорят, и поволокут снова допрашивать. Ну их, немцев-то, у нас своих разговоров много.
И у Марка во дворе, и в хате было полно немцев. Хозяева жили в бане. Сначала они не узнали Луку. Старуха Маркишна приняла его за побируху и сказала:
— Сами нищенскую суму шьем. — Она махнула рукой на двор, где галдели немцы. — Гостеньки начисто ободрали нас, как липку.
Лука сказал, что он и не тянется за чужим хлебом, у него есть свой, а зашел попутно, проведать.
— Раньше с твоим Марком у нас хорошее приятство было. Да и от тебя, Маркишна, не раз принимал чарку.
Старуха протерла затуманенные слезами глаза, подошла ближе и узнала:
— Лука, наш поилец… А Марки-то моего нету ведь. Скоро год, как нету. Идите в баньку, идите! Увидят мои слезы эти самые… И слов для них нету! Увидят и привяжутся. Не любят слез, сердятся. Чуют, что в слезах погибель на них молим.
Придя в Грибные Пеньки, немцы первым делом, как и везде, отобрали весь колхозный скот и угнали в Германию. А Марка приставили к стаду гуртоправом. Вот уж одиннадцать месяцев, как нет Марка, и девять месяцев, как не пишет.
Маркишна тащила на стол последнее и ради Луки и ради Марка: «Может быть, этот хлебушко как-нибудь моему Марке вернется. Есть же на свете правда».
Лука спросил про колодец, много ли воды, вкусна ли, светла ли. Маркишна была очень довольна колодцем. Воду пьют деревенских домов пять, немцы постоянно ртов тридцать — сорок, поят коней, льют в машины да расплескивают того больше — и дает безотказно.
— Боюсь только, не опоганили бы немцы. У Андреяна вот пили-пили, а потом сами же дохлую собаку бросили.