— Мы решили перейти к партизанам, — сказал отец шепотом.
— Давно пора.
— Тогда я буду говорить с Лукой.
— Не надо. С Лукой говорю я.
И Женя ушла к Луке продолжать разговор, который вела с ним ночью.
Сидели на той же скамейке. Анка собирала малину.
— Лука, дедушка родной, можно еще помучить тебя? — шептала Женя в ухо старику. — Можно? Спасибо! Если я задушу Ганса, ты возьмешь меня? Жить здесь не могу, нету больше сил. Обидно ведь погибать так.
— И не надо. Преступно губить себя задарма. Если начнем так губить себя, с кем же земля-то наша останется? Что тебе Ганс насчет партизанов говорил?
— Скоро перевешают всех.
— Вот тебе и честное дело: выведай у Ганса, когда они, где на партизан навалиться думают. Выведай — и пойдем.
К Громадиным приехал Ганс. Женя встретила его во дворе и в дом вошла под руку с ним.
— Сегодня, милый Ганс, я дарю вам первый поцелуй и разрешаю звать меня женой, — сказала она и крепко обняла Ганса за тонкую длинную шею.
Тут из-за шкафа вышли Громадин с Одинцовым, сгребли Ганса, забили ватой рот, чтобы не мог кричать, потом сняли оружие, форму германского офицера, одели в старую рабочую одежду Громадина и связали веревкой. Затем перенесли Ганса в машину и поехали.
Было дневное рабочее время. По большой дороге катила нагруженная тесом машина. У руля сидел всем известный шофер Мешков, рядом с ним лейтенант германской армии. Самая обычная картина. Кто же мог подумать, что тес был только сверху, а внизу люди: трое Громадиных, Лука с Анкой и Ганс Фриче, — что в форме немецкого офицера ехал русский слесарь Одинцов.
У заставы немец-часовой дал сигнал остановить машину, но лейтенант в немецкой форме на ходу убил часового из пистолета, и машина скрылась на партизанской земле.
Одинцов поднял над машиной красный флаг. Издалека заметили его партизаны, которые уже второй день ждали в условленном месте слепого разведчика Луку. Машина была очень подозрительна — едет с немецкой стороны под красным флагом: не немцы ли послали ее с какой-нибудь провокацией? Но встреча обошлась все-таки благополучно, без выстрелов и крови.
Лешка долго не выпускал Анку из объятий, а потом угостил пирожком с лесной малиной. В сторонке от всех Лука сделал Грачеву первоначальный доклад о своем походе.
Машину загнали в кустарник и надежно замаскировали. Пусть немножко отдохнет, пока у партизан нет широких дорог. Потом по звериной тропе все пошли в лес. Ганс Фриче, никогда не ходивший по русским лесам, постоянно спотыкался о кочки и корни. Он сильно задерживал движение, и Громадин подгонял его:
— Гляди в оба, немецкая кукла, календарь-справочник!
Затем Громадин склонялся к Грачеву и шептал радостно:
— Мы сперва помаленьку тянули из него, обрывали по листику, а потом видим: долго тянуть придется — и цоп под мышку разом весь календарь-справочник, вместе с корками.
Ганс Фриче упрямо глядел в землю. Он боялся поднять голову и встретить взгляд Жени, потому что в ее глазах он видел свою смерть.
ОБЩЕЕ ПЛЕЧО
Жали рожь, жали еще по старинке — серпами.
— Афонька, не застаивайся! — торопила мать. — В поле мы последние.
Афонька загляделся на лес, над которым попыхивал паровозный дымок. Вагонов не видно, они среди деревьев ныряют и рокочут колесами, как вешние ручьи. Дым ближе к станции.
— Поезд прибежал из Сибири. На выставку едут, скотину везут. Слушай!
По вечерней прохладе хорошо было слышно пастушью свирель, на которой играл кто-то у железнодорожной станции Поляны, и тоскливый мык, которым отзывался на свирель скот из вагонов.
— Весело едут, с музыкой, — похвалил и позавидовал Афонька.
— Едут, пусть едут, нам некогда: от людей и так отстали, — ворчала мать.
— Нам не стыдно и отстать, нас всего полтора человека… Я больше, как наполовину против большого, не сделаю.
Последними возвращались они в свою деревню Полые Воды. Землю, как покорного младенца, вечер закутал в темноту и тишь.
Колокол на станции ударил три раза, поезд крикнул, полетел по полям гудок, за ним и сам поезд на сотне ворчливых вагонных колес с сибирскими быками в Москву на выставку.
— Эге-гей! — крикнул вдогонку ему Афонька. — Валяй катай, паров не жалей!
Полые Воды утонули в тумане на берегу реки Немды, среди широких лугов. Свое имя деревня получила оттого, что всегда находится в затопе: весной вокруг нее широкие речные разливы; летом — травяной, сенокосный простор, подобный половодью; осенью густые, мокрые туманы; зимой — высокие, до крыш, снега.