— Раб божий, помоги мне!
— Поднять?
— Нет, я не работник сегодня. Мне бы свою плоть донести до обители. А мешок подвези на своей карете!
— Зачем тебе столько камней? — спросил Федотка.
— Не знаешь?
— Не знаю.
— Не умудрил господь?
— Не умудрил.
— Это святые, чудодейственные камни, наполненные божеской благодатью. Содержат в себе великую силу исцеления. Закрутит в брюхе, приложи камень к пупку — мигом утихнет, заломит зубы, погрызи камешек — и…
— И сломаешь зубы, — сказал Федотка.
— Истинно, истинно, случается, ломают. Тебя, брат, как зовут? У тебя, брат Федот, светлая голова.
— Моя мамка накупила таких камешков в вашем монастыре, держит на божнице, рядом с иконами, тоже говорит: святые. А попробовали лечиться — никакого толку. И совсем они не святые, а взяты из нашей Вогулки.
Сильно захмелевший монах разоткровенничался:
— Истинно говоришь, из Вогулки. Ей-бог, ты — светлая голова. А богомольцы — дурачье, темнота. Двадцать лет базарю я этим товаром, и никто не догадался, что товар у всех под ногами валяется, можешь бесплатно грести его лопатой и возить возами. Брякнешь, что это окаменелые богородицыны слезы, — верят. Брякнешь еще тошней, что Илья-пророк сбрасывает их с неба, у него там каменный карьер и гранильная фабрика, сбрасывает уже гладенькие, все, как на подбор, — и тоже верят. Удивительно смешные и жалкие есть люди. Обманывать их совсем неинтересно. И обида, злость берет на них. Они думают, что я бесплатный божий дар продаю, зазря беру денежки. Нет, дудки, так не выходит.
Рассердившись, монах снова обрел силу, сам взвалил мешок на плечи и попер его к реке Вогулке, которая прыгала и гремела неподалеку. Там он высыпал камни из мешка на галечный берег и завопил:
— Гляди, брат Федот, гляди! Мне вот что приходится делать. — Он встал на коленки и начал расщеренными перстами, как граблями, грудить береговую гальку в одну кучу. — Можно выдать ее за святую, можно продавать?
Галька была чумазая, мокрая, тусклая, ничуть не похожа на «святую».
— Сгреби, потом в речку ее, мыть, полоскать, оттирать, потом обратно на берег сушить. Вот как достается она, ино все ногти переломаю, кровь из-под них. А богомольное дурачье думает: богородица да Илья-пророк работают на Паисия. Вот ее сколько! — Монах показал на груды гальки, уже обмытой и просыхавшей на берегу. — И вся добыта одними этими, — сунул под нос Федотке распяленные ладони. — Может за такие труды брат Паис выпить?
— Не знаю.
— У тебя отец кто? Доменщик. Пьет, конечно, и не стыдится. За труды пьет. И я за свои труды пью.
Монах присел на груду гальки успокоиться и отдышаться, потом снова пристал к Федотке:
— Подвезешь мешочек? Я за тебя богу помолюсь.
— Ты мне денежку дай! — попросил Федотка. — Я книжку куплю с картинками.
— Денежку само собой. Сухая ложка рот дерет.
Принялись укладывать «святую» гальку обратно в мешок.
— А ты знаешь, брат Паис, как они пузырятся? — спросил Федотка. — Хочешь, покажу. — И, не дождавшись согласия, парень схватил горсть «святых» камешков и перебежал к речке.
Пришастал за ним и монах, приговаривая:
— Ну-ну, покажи, какие еще фокусы водятся за ними!
Федотка опустил один из камешков в воду, и сейчас же из него пошли вверх маленькие пузырьки, вроде ниточки дутых бус.
— Видал? — И Федотка бросил в речку еще камешек.
— Это видал. Это из них святой дух выходит. На этом самом и ловим мы дурачков-богомольцев. — Монах взял из речки камешек и тут же опустил его обратно. — А вот это видел? — Никаких пузырьков из камня не вышло. — Вот, значит, в одних камешках есть святой дух, а в других нет. В моих всегда есть. Можешь испытать любой.
— И врешь, не всегда. — Федотка опустил в реку камешек из «святых», подержал его там, пока он пузырился, затем достал ненадолго и опустил снова — и камень не выпустил ни единого пузырька. — Видал миндал. Весь святой дух выдохся. — Федотка засмеялся. — Других обманывай, меня не обманешь. Дух-то не в святых камнях живет, а в сухих.
Погрузили мешок с галькой на тележку. Федотка впрягся в оглобли, монах вцепился в задок: я подталкивать буду! Но больше тормозил, чем помогал. Он шел, пьяно спотыкаясь, и напевал:
Потом начал рассуждать:
— Нашей братве мало будет почестей на небеси. — Заглазно, а иногда и в глаза, когда бывал сильно сердит или пьян, монах Паисий называл монастырскую братию братвой и шатией. — Не удостоятся они райского блаженства. Здесь, на земле отблаженствовали, хуже матросской братвы погрязли в разгуле. Бывал я, хаживал по Руси со святыми иконами. Все видел, все знаю. Монастырской братве нечем задаваться перед прочим народом, сама грешна. Не за других, за себя надо молиться, своих грехов не отмолить во всю жизнь.