Наплодилось в Хохловке много народу, концы старообрядческий и православный слились, и деревня получилась одна, а народ расколот надвое. И всяк держится упрямо за свою веру.
Часто заглядывало начальство в Хохловку, и нельзя было старообрядцам открыто держаться своей веры. Понастроили они по дебрям и по тайным горным местам скиты и начали ходить туда молиться. После тысяча девятьсот пятого года разрешили им построить молельню.
Совершились две революции — Февральская и Октябрьская, отделили церковь от государства, а в Хохловке все две веры. Старообрядцы все думают, что на них по-прежнему нагрянут, сожгут их скиты, и молятся тайно. Есть у них и открытая молельня, но они не любят ее, не хотят молиться на глазах у православных и тем более у тех, кто никому не молится. А таких в Хохловке немного — председатель сельсовета Шумков, заведующий кооперативом Гульбин, учительница.
И теперь появился еще Ерошка.
— Тетушка Серафима, я в деревню. Сделать тебе ничего не надо? — спросил Ерошка.
— Не ходил бы ты на люди.
— Не затем я приехал, чтоб на печке сидеть.
— Крестись хоть, когда к кому приходишь!
— И без меня лишнего крестятся.
— Не кури!
— Не курить могу, а креститься ни за что не стану.
— Опозоришь меня.
— Чего ты беспокоишься. Учили меня все, и что такой получился, все виноваты, не одна ты.
Шел Ерошка по Хохловке. В каждом дворе гавкают псы, кидаются на ворота, окна везде закрыты и занавешены. Толкнулся Ерошка в ворота — заперты.
«Значит, в окна глядеть нельзя и во двор не заходи. Здо́рово оберегают себя!»
Ребят на улице немного, все — малыши, постарше на работе.
«Увидать ровесников надо, чай, забыли меня, не узна́ют».
Повстречался Ерошке мужик с косой.
— Товарищ, — крикнул Ерошка, — заборы у вас больно хороши! Плакатов бы на них и стенгазет!
— Чего эта такое? — не понял его мужик.
— Не знаешь, не слыхал, плохо… Насчет продналогу, про заем, о неграмотности, а в стенгазете — про жизнь, про порядки… продернуть кого следует.
— Да, заборчики хороши, только они не для этих штук.
— Для чего же? Хорониться за ними?! Отошло время, на улицу, на люди выходить надо.
— Разгильдяйничать?
— Революцию делать.
Мужик фыркнул и свернул на покос. Ерошка зашел к председателю сельсовета Шумкову, который переписывал в книгу протоколы деревенских собраний. Он был не местный, а присланный из завода, своего хозяйства, дома в Хохловке не имел, проживал при сельсовете и усиленно занимался всякой писаниной.
— Я Ерошка. Здесь, в Хохловке буду жить, — доложился парень.
— Здешний, приезжий?
— Здешний.
— Ну, и живи, — согласился Шумков.
— Революции я у вас не вижу.
— У меня? — спросил Шумков.
— В деревне.
— Как это — революции не видишь?
— Да, да. Красного лоскута по всей деревне нет. Ни клуба, ни читальни, ни одного плаката. А заборы — у какие!..
— Да, пожалуй, не видно. Народ здесь — пень. По лесам скиты, там разные святые братцы.
— Шевелить надо.
— Шевелил я, пробовал, говорил, агитировал… Легче Денежкин камень свернуть, чем Хохловку. Считается самой отсталой.
— Вот попробуем.
— Ничего не выйдет.
— А може, выйдет.
— Учительница спектакль ставила, кроме ребятишек, никого не было. А взрослые многие после этого перестали кланяться ей.
— Ребята были — и то хорошо. Вот с ними и развернем работу. Не ждать надо революцию, а вгонять.
Разговорились. Шумков рассказал, как он воевал сперва против немцев, потом против белогвардейцев, потерял там левую ногу, вместо нее приобрел костыль и теперь годится только на сидячую работу. Ерошка рассказал, как славно жилось ему у красноармейцев, но это тянулось недолго: осенью красноармейцы сдали его в детский дом, чтобы учился.
Ерошка немного побыл в детдоме, потом убежал беспризорничать, добрался до Москвы, там его поймали и определили в другой детдом. Опять учился, еще убегал, снова ловили и определяли в детдома. Теперь он вполне может поступить на завод: годами вышел и грамоты приобрел достаточно.
— Товарищ Шумков, скажу вам, не хотел я сюда, в Хохловку, обижали меня здесь сильно. Думал я поглядеть на нее с Денежкина камня и — своей дорогой… Да вот зашел и, пожалуй, не скоро уйду. На Урал приехал, чтоб в завод поступить и мастерство хорошее изучить, да привычка дурацкая на родину потянула. Зашел и уйти не могу, — пожаловался Ерошка. — Не могу я спокойным быть, когда вижу, что революции нет аль глохнет она. В Москве я жил и нагляделся, думал и у вас здесь честь честью, все выполнено: клуб, читальня, спектакли, плакаты, пионеры, агитация. А здесь заборы и псы. Не доберешься до человека, пес съест.