— Непременно он на Полюд ушел; сбил ты мальчишку своими россказнями, своей дуростью, теперь ищи.
Я на Полюд, и там никого, тихо-тихо, один месяц шарит по расщелинам. Крикнул я и раз, и два, и десять, ответу ни-ни, и нигде не чуется. Прибегаю домой, а время к утру. Баба моя ревет:
— Вот, — говорит, — твои-то клады дорого обойдутся, заплутается мальчишка, уйдет в леса в не нашу сторону и сгибнет.
Сидеть тут некогда; я побег в другую сторону и все кричу: — Еремка, где ты?
Баба за мной бежит с плачем.
Оказались мы близ Говорливого, и почудилось мне, что неладное, чудное творится с камнем, подвывает и хнычет он, да жалобно так, тоскливо.
Я говорю бабе:
— Перестань, Говорливый что-то сказывает.
А баба не унимается.
— Вот, — говорит, — и плачь теперь всю жизнь, парень-то один, и того проворонили.
Стукнул я бабу по затылку, и замолкла, сам иду к Говорливому. А утес-то и впрямь плачет, жалуется, тятьку с мамкой зовет: «Где, мол, вы? Почто меня бросили?»
И похоже, что плачет камень голосом моего парня, только плохо я помню его голос и кричу бабу:
— Иди послушай, кто зовет!
Ну, баба сразу определила:
— Он, Еремушка мой, побежим скорей.
— Да не Еремушка, а камень — Еремка где-нибудь в другом месте, разыскивать его надо.
Не знаем мы, в какой из четырех сторон наш Еремка, стоим около Говорливого и думаем поймать Еремкин голос. Никак не дается. Камень плачет, а самого парня не слышим.
— Вот, — говорю, — оказия, камень лучше человека слышит.
Догадались тут и начали ухать:
— Еремка, где ты? Откликнись, отзовись!
Я-то громко ухаю, а камень и того громче, орет на весь лес; чай, на всю округу слышно:
— Откликнись, отзовись!
Крикнули мы с камнем еще разок, и камень подает мне ответ:
«Здесь я, тятька, здесь! Заблудился».
— Да где? — говорю. — Сказывай толком!
«Не знаю, заблудился», — и в слезы.
— Язвия тебя побери, где ты — за Вишерой али по сю сторону?
«За Вишерой! — кричит Еремка (через камень я это слышу). — На лодке переехал, лодку-то не могу найти…»
Отвязал я чужую лодку и поехал, доплыл до середины реки и слышу по одну сторону кричит Говорливый, а по другую — мой парень. Ну, нашел в самой что ни на есть глухой чащобе, сидит на пенечке и воет, рядом лежит моя шомполка.
Оказалась права старуха, парень наслушался моих рассказов и пошел добывать клад, взял он лодку и переехал за Вишеру. Полюд-камень на нашем берегу, а кажется, он за Вишерой, река тут делает криулину. Парень не знал этого, за рекой он попал в лес, пробродил весь день и не дошел до Полюда. Домой вертаться не знает как, села не видно из-за леса, Говорливый то мелькнет, то спрячется, а там ночь и вовсе ничего не разглядишь. Измучился парень, сел на пенек и заплакал. Неизвестно, что было бы поутру, куда бы кинулся парень, да спасибо Говорливому, услышал он Еремкины слезы и передал отцу-матери.
Мы поднялись на самую вершину Полюд-камня. Кругом на много километров были видны все речки, озерки, деревеньки и села. Хорошо виднелся городок Чердынь, его церковки казались маленькими золотыми колокольчиками; в синей дымке под самым краем неба брезжило Ныроб-село.
Я оглядел весь Полюд, он был дик и пуст, никаких намеков на человечье жилье.
— Где же ты, Трофим, искал клады?
— А везде. Проискался я на этих кладах. Соседи дома построили, скотину завели, а Трофим все думал сразу богатеем заделаться и живет теперь в гнилушке. Я, чаю, и ты не зря на Полюд пришел, мыслимо ли идти такую даль спроста, единственно, чтобы глаза свои побаловать.
И когда я не стал искать клады, пошел обратно, Трофим удивился еще больше:
— Не пойму я вас, этаких, то ли делать вам нечего, то ли глаза у вас на всякую мелочь завидущие.
— Глаза завидущие, — сказал я.
— И верно, знать. Народу на Полюд немало ходит, я им про клады, а они не слушают, зря-де все, и глядят не наглядятся.
У подножия Полюд-камня мы съели Трофимову краюху и запили водой из озерка. Весь обратный путь мужик рассказывал, как он разыскивал клады разбойника Полюда.
— Приду и всю ночь не сплю, затаюсь и жду, когда клад наверх выйдет и вспыхнет над ним свечка. Так измучу себя, что запрыгают в глазах огоньки; думаю, уж не свечка ли зажглась, протру глаза, и ничего нет.
Старичок один древний сказывал, что надо ходить двадцать лет каждую ночь, и тогда только клад откроется. Вынесет его сам Полюд. Росту он до неба, волоса у него белые и не меньше, как целое облако, говорит он громче самого грому. Только не надо бояться, испугаешься и клада не получишь. А недавнесь старушка говорила, что Полюд вовсе не разбойник был, а монах-отшельник. Жил он на камне, чтобы поближе к богу быть, и, умерши, никаких кладов не оставил. Вот и думай, как быть.