Но ей не счастливилось: по ночам косяк проходил близ оврага всегда с Колтонаевым. По виду этот приземистый, немного колченогий, медлительный и тихий человек казался гораздо безопасней верткого и шумливого Олько, но по запаху страшней его волчица никого еще не встречала. От него так разило пороховой гарью, что сделать последние пять-шесть прыжков не хватало даже и волчьего духу. Но и отказаться от жеребенка было нельзя, и волчица бороздила брюхом шершавую, колючую, уже засыхающую степь.
Савраска между тем рос, креп. Слабость и шаткость в ногах исчезли бесследно. Он как заведенный без устали кружился, взбрыкивал ногами, задирал своих сверстников, то и дело вздергивал голову и звонко ржал.
Олько не мог нарадоваться на него. Вступая на дежурство, обязательно выдавал ему кусочек сахару и говорил:
— Расти, волчья сыть, торопись, крепни! К зиме у меня не хуже других быть! Слышишь?
Савраска отзывался ржанием. Он уже стал сластеной и просил еще сахару. Олько же думал, что озорник понимает его и отвечает на наставление: «Кре-епну-у!..»
— Вот молодец! — И на ладони, как на блюдце, Олько подносил любимцу другой сахарный огрызок.
Но тут резвун терял свой задор, начинал дрожать, пятиться, а когда Олько подходил слишком уж близко, он прыскал в сторону.
— Ты, однако, большой дурак, — говорил Олько, кидал сахар в траву и отходил.
Савраска мигом хватал сахар, съедал и начинал ржать: «Пра-авильно-о-о!.. Пра-авильно-о-о!..»
В начале июня приехал зоотехник. Кони и оба табунщика были у земляного стана на отдыхе.
Развели жаркий костер. Зоотехник, низенький, толстенький, совсем лысый старичок, очень похожий на большое яйцо, кинул в костер несколько штук железных печаток, а когда они накалились, крикнул:
— Ар-ркань!
Ближе всех к костру стоял Савраска, и Олько кинул на него аркан. Жеребенок прыснул в сторону, но аркан уже схватил его за шею. Сразу, одним махом, погасло солнце, потемнело небо; вся степь, земля под ногами качнулась, и Савраска упал на бок.
Потом на него навалилось что-то грузное и жесткое, что-то туго оплело ноги. Но зато горлу стало легче, и опять появились солнце, небо. Савраска понял, что все остается по-прежнему, только вот он попал в беду. Он лежит на том самом месте, где всегда получал сахар, шея и ноги у него опутаны арканом, сверху на него навалились Колтонаев и Олько и немилосердно давят твердыми коленками; в довершение ко всему Олько схватил его за уши.
Савраска попробовал шевельнуться — куда там! Но вот к нему подскочил еще мучитель — зоотехник — и нажал не коленкой, а чем-то таким… Савраску будто прокололи насквозь, сначала в левую ляжку, потом в левую лопатку. Он заржал не своим голосом, вся кожа у него задрожала, точно вздумала оторваться от мяса.
Наконец мучители сняли с Савраски аркан, отошли в сторону. Жеребенок вскочил и помчался быстрыми, как молния, прыжками. Сперва прочь от косяка, потом назад. Он думал убежать от боли, но боль не отставала. Мучители, глядя на него, что-то говорили и весело смеялись.
Тут впервые силой своей ненависти Савраска проник в туманный смысл человеческого бормотания, понял, что говорят о нем, смеются над ним.
И он кинулся к мучителям, чтобы разорвать их, растоптать. Он приближался не прямо, а кругами, в нем происходила жестокая борьба между ненавистью и страхом. Но пока что побеждала ненависть, и круг от круга становился уже.
— Ну и шельмец!.. Он ведь на нас войной идет. Ай хорош конек будет! Ай хорош! Доживу — обязательно прокачусь на нем, — говорил зоотехник.
Савраске осталось до мучителей не больше десятка шагов, но тут его поборол страх, а потом окликнула мать, и он убежал к ней, присосался к вымени и постепенно успокоился. Только на левом, затавренном боку еще долго подергивалась кожа.
Все Савраскины ровесники тоже получили паспорт «X» и номер. Это значило, что они принадлежат Хакасскому конному заводу.
Зоотехник облегченно вздохнул и молвил:
— Да, все «окрещены» и «прописаны». Теперь, крестники, уговор — не попадаться волкам на зубы, не путать нам счет, — и бросил каленые печатки в ведерко с водой.
Ведерко громко зашипело, дохнуло густым белым паром. Жеребята шарахнулись от маток. Зоотехник начал успокаивать их:
— Все, все… Теперь мы вас на три года — на полную волю. Только не болеть. А заболеет кто — заарканим.
Колтонаев ушел с косяком, Олько — на охоту, зоотехник уехал к другому косяку.
Прошло несколько дней; жеребята перестали оглядываться на тавреные места. Боль прошла, но память о ней осталась надолго. Савраска явно не доверял табунщикам. Не помогал и сахар. Теперь Савраска поднимал его не раньше, чем Олько поворачивался к нему спиной. Олько пробовал сломить упрямца: бросит сахар в траву и стоит смотрит. Стоит и Савраска.