Звал отец и сына и мать к себе на жительство. «Нечего вам горе мыкать. Оставьте в избенке Якуню, а сами ко мне. Мать на работу куда-нибудь сунем, а Степку в ученики. Завод поднимается, и безработица не грозит».
В письме ничего не упоминалось про деньги, и Якуня пожалел, что не отделил от них рублика два-три. А Марья и на самом деле позабыла отблагодарить старика, она все деньги спрятала в сундук. На другой день Якуня встал, охая и вздыхая. Весь день он просидел в избе с опущенной головой, в какой-то нерешительности, и только вечером осмелился попросить у Марьи рублик:
— На лекарствие, болезнь я заполучил в дороге.
Марья дала Якуне три рубля и сказала:
— Лечись да шапчонку новую заведи, эта совсем истрепалась.
Якуня сказал «спасибо», низко поклонился Марье и обещал непременно купить добротную шапку. Вечером он долго молился за всех, радостно сообщал богу, что теперь будет в тепле, но… шапку все-таки не купил и продолжал ходить в старой.
— Ты уж, Марья, не сердись, что шапчонку я не купил, — оправдывался старик, — прохожу и в этой, а денежки на гроб, на помин души. Смерть я чую.
— Да ты сильно болен? — всполошились Степа и мать.
— Не болен я, а чую, что смерть меня зовет, отходил, знать, свое.
Степа написал отцу, что мать не согласна уезжать из Дуванского. Здесь у нее огород, заимка, и она их не бросит. Сам Степа тоже не поедет до весны, а весной, когда поможет матери засадить огород, тогда и приедет. Он бы приехал сейчас, но матери одной не справиться с огородом, к тому же за зиму нужно построить амбар и заготовить дров.
— Ты, Степашка, может, и вовсе не поедешь к отцу, пусть он работает, а мы будем здесь, — заговаривала не однажды мать, ей не хотелось расставаться с сыном. — Там ни выстирать некому, ни одежонку починить, будешь жить в грязи.
— Весной увижу, — коротко отвечал парень.
Отцовское письмо напомнило ему былые времена, когда Дуванский завод работал и гудел. По ночам Степе начали грезиться гудки, дружный труд, огни домны, слышались шаги идущих смен. Иногда он просыпался среди ночи и будил мать:
— Вставай, приготовь-ка завтрак, гудок уж был.
— Какой гудок?
— Первый.
— Да очнись, парень, гудки у нас с прошлого года не гудят.
— А я слышал.
— Во сне ты слышал.
Степа оглядывал избенку, спящего Якуню, и ему становилось понятно, что гудки он действительно слышал во сне.
От отца каждую неделю получались письма, в которых он настойчиво звал сына, и Степу все сильней тянуло в далекий завод, где вертятся станки, из-под валов ползет железный лист, и покрывают тем листом все крыши необъятной России.
— Уедешь, Степушка? — все чаще начала спрашивать мать.
— Уйду, — говорил сын. — Не ушел бы, если б наш завод…
— Работал?
— Да…
— То-то и оно… Не Якунина в тебе душа, а отцова: сызмальства к гудкам привык…
Якуня всю зиму поджидал свою смерть, готов был встретить ее спокойно и радостно, с улыбкой.
— Не мало я походил, другому мое место надобно… Другой будет радоваться, а я полежу.
Но смерть медлила. Старик помог Степе достроить амбар и за зиму сплел большую связку лаптей.
— Кому ты, дядя Якуня, лапти готовишь? — допытывался Степа.
— Износят, может, и меня вспомянут. Ты вот наденешь. Отцу пары две увези.
— Там лапти не носят. И здесь один ты — лапотник.
Весною, когда деревья покрылись первой пахучей листвой и долины зазеленели, вызвали Якуню на собрание и сказали:
— Мы ведь на тебя рассчитываем, пастухом-то пойдешь?
— А если смертушка меня позовет?
— Тогда другого будем искать, а до смерти походишь?
— Похожу уж, ладно уж.
И Якуня по-прежнему водил стадо, улыбался, из липовых сучьев делал ребятам игрушки, только говорить и играть на дудочке стал меньше; иные дни умолкал совершенно, и народ начинал беспокоиться: «Уж не умер ли наш Якуня в горах? Что-то не слышно».
Но старик по вечерам приходил со стадом.
— Чего ты играть забросил?
— Душу беспокоить не хочу, в тишине-то ей лучше, — отвечал Якуня.
— Может, трудно?
— И трудно, — признавался он.
Степа помог матери засадить огород, засеял яровой клин и объявил:
— Уезжаю к тятьке.
— Я уж думала, что ты забыл, — глухо проговорила мать.
— Узнать надо, как он там.
Парень обошел в день отъезда весь поселок, постоял на берегу Ирени, послушал ее неумолчный говор, поглядел на горы и свернул к заимкам, которые были выкорчеваны и засеяны его руками. На одной из них зеленела густая, крупноперая озимь, на другой пробивались желтые всходы овса.