мурлсв проявлять бережливость, освободило их от всех старых долгов и заклинало свято беречь свой социальный статус. В то же время власти резко усилили меры контроля над деревней и вновь увеличили размеры податей. Однако весьма быстро правители страны, напуганные размахом сопротивления крестьян и масштабами обнищания деревни, оказались вынужденными осуществить меры, направленные на какое-то укрепление положения земледельцев. В частности, в 1721 г. был издан закон об аннулировании прав ростовщиков на заложенную крестьянами землю. Но вскоре в социальной политике сёгуната наметился новый зигзаг. В 30-х годах власти значительно ослабили меры наказания за продажу земельных участков. В течение третьей четверти XVIII в. они оказывали содействие в создании предпринимательских монополий, в том числе и в деревне, поощряли домашнее ремесленное производство [98, с. 114—116] . Но уже в конце века сёгунат опять оказался вынужденным помогать разорявшейся деревне: повсеместно были снижены подати с крестьян. Вновь осуществлялись разнообразные меры по ограничению влияния тёнин. В частности, их заставили делать регулярные «добровольные» взносы в государственную казну, что должно было в какой-то мере компенсировать снижение налоговых поступлений от крестьян.
Такая непоследовательность и противоречивость социальной политики сёгуната свидетельствовала о его неспособности контролировать развитие общественных процессов и определять долгосрочные и эффективные меры укрепления режима. Это нашло отражение и в усилении идейных противоречий, которые были связаны в основном с поисками оптимального способа укрепления феодальной структуры и приемлемого пути реорганизации ее. В частности, это выразилось в методах осуществления политики изоляции Японии от внешнего мира.
Эта политика всегда имела определенную социальную подоплеку, поскольку в первую очередь преследовала цель сохранения существующих социальных отношений, жесткой сословной системы. С ее помощью власти надеялись уберечь японский народ от вредного идейного воздействия Запада, которое могло породить опасный дух критиканства и сомнения в абсолютной целесообразности и неоспоримой разумности существующей формы правления. Но если прежде политика изоляции в идейной сфере была обращена главным образом против христианства, то в XVIII в. и особенно в XIX в. основным объектом преследования стали новые политические и социальные учения прогрессивных мыслителей Запада. Уже в начале XVIII в. квота захода судов западных стран в японские порты была вновь снижена — до трех парусников в год. Уменьшен был лимит и для Китая — до 30 джонок в год [42, с. 75].
Но даже при самых строгих ограничениях изоляция страны никогда не была полной. Ее абсолютность — это, скорее, представление, которое может сложиться из знакомства с соответствующими официальными документами. Практически же кроме разрешенных всегда имели место и тайные заходы в Японию иностранных кораблей, в частности русских [66, с. 181—182]. Таким образом, всегда сохранялись реальные возможности поддерживать контакты с Западом не только в деловой, материальной, но и в духовной сферах. Причем к последней власти проявляли даже какую-то особую, на первый взгляд, необъяснимую, заинтересованность. Так, в 1720 г. вскоре после резкого сокращения квоты иностранных судов, имевших право на заход в японские порты, власти неожиданно разрешили ввоз и перевод на японский язык любой литературы, за исключением книг идеологического содержания—религиозных и политических. Тем самым они надеялись использовать зарубежный технический опыт для укрепления своей экономической базы, а также удовлетворить духовные запросы узкого круга привилегированных интеллектуалов. В результате реализации этого указа в стране образовалась небольшая, но весьма авторитетная группа специалистов-голландоведов (рангакуся)3. Благодаря ее усилиям образованные японцы получили возможность знакомиться с достижениями европейской науки и техники в области медицины, астрономии, судостроения, военного производства, металлургии, и т. д. [95, с. 102]. Полученные таким образом знания все чаще использовались и на практике.
Но сёгунат интересовали не только специальные знания и технический опыт. Власти всегда стремились быть также в курсе развития социальной и политической мысли за рубежом. Поэтому для себя и для узкого круга особенно доверенных лиц правители страны в прочном заборе духовной изоляции всегда оставляли достаточно широкую щель, чтобы иметь возможность следить за своими соседями, за всем внешним миром. Для этих лиц постоянно осуществлялись переводы материалов политического и социального содержания. Причем это делалось вовсе не из праздного любопытства, а для того, чтобы лучше знать возможную идеологическую угрозу, идущую с Запада. Для всего же остального населения страны эти сведения всегда считались секретными.