Весьма показательным для характеристики отношения хэймин к париям может быть такой пример. В 1786 г. во владениях Фукуяма произошло широкое крестьянское восстание, для подавления которого власти решили привлечь и жителей трех бураку. Крестьяне хорошо знали, что функции сэммин в этих случаях заключаются не только в поддержке карательных отрядов, но и в том, чтобы после подавления восстания провести его осужденных вожаков по городу на позор и устрашение, татуировать и пытать их [93, с. 102]. Ненавидевшие сэммин и зараженные предрассудками крестьяне, узнав об отправке париев на их усмирение, заявили (вполне в духе официальных указов): «Проклятые эта
опять наглеют. За это следует их всех перебить, а трупы скормить собакам!» Отдельные группы восставших предприняли попытку напасть на поселения париев, учинить там погром и сжечь их [78, с. 55]. И наряду с этим известны случаи, когда для усмирения восставших жителей бураку власти с успехом использовали хэймин —горожан и крестьян, которые с готовностью громили поселения париев и совершали многочисленные акты насилия [65, с. 124].
В XVIII в. продолжался ранее начавшийся процесс объединения многочисленных мелких групп париев (в частности, кавата, банта, хатия и др.) в два главных образования сэммин — эта и хинин. Мы уже отмечали, что, хотя оба они входили в один социальный слой, в их реальном положении и в некоторых особенностях восприятия этих двух групп остальным населением страны существовали большие различия. Эти различия в рассматриваемое время приобрели несколько новый оттенок.
Эта по-прежнему, в соответствии с синтоистскими и буддийскими догмами, считались «оскверненными» своими занятиями, связанными с грязью смерти и крови. Однако практически в XVIII в. идея «осквернения» уже давно переросла в гораздо более широкое социально-идеологическое явление. Действительно, ведь в это время «оскверненными» считались все парии, даже те, которые никогда не были связаны с какими-либо предосудительными занятиями. Даже дети, которые вообще никогда еще не работали, уже при рождении считались «оскверненными». Следовательно, одно представление об «осквернении» не могло быть идейной основой сегрегации париев. Практически дело тут, скорее, заключалось в том, что идеология феодальной Японии в целом исходила из неоспоримого для властей принципа естественной неодинаковости людей. Предполагалось, что любой человек рождается с какой-то
своей особой сословной субстанцией, точно так же, как, например, тигр с когтями или олень с копытами. И эта сословная субстанция (которая включает в себя строго определенный набор черт характера, наклонностей, способностей к отдельным занятиям) якобы обязательно передается по наследству и ничем не может быть изменена. Для сословной субстанции эта считались неотъемлемыми не только низменные черты характера, склонность к малопривлекательным занятиям, но и обязательный элемент «оскверненности», передаваемый по наследству.
Хинин в социально-психологическом плане в значительной мере отличались от эта. Для «обычных» японцев они в общем не были носителями «оскверненности». Прежде всего потому, что они вообще редко занимались производительным трудом. Многие из них, по распространенному мнению, не имели и какой-то особой сословной субстанции. Их, скорее, считали временно наказанными понижением статуса. Очевидно, поэтому им в отличие от эта и разрешали проживать среди «обычных» японцев, а определенные категории хинин по истечении установленного срока имели даже право и возможность вообще выйти из состава париев. И несмотря на это, представители хинин, исключенные из производственной сферы, в соответствии с нормами конфуцианства считались социально низкими людьми, такими же, как и эта. Кроме того, они были чуждыми для всех остальных элементами и в психологическом плане. Для «обычных» японцев в них было много таинственного и устрашающего: они могли толковать сны, предсказывать судьбу, были связаны, очевидно, с какими-то сверхъестественными силами и совершенно не походили на «нормальных» людей.
Таким образом, эта и хинин отделялись от остальных японцев все более высокой стеной психологического отчуждения. И зараженные предрассудками японцы уже не могли себе представить, что парии способны на такие же поступки и чувства, как они сами 5.
Усиление дискриминации париев в XVIII в. не было случайным и произвольным явлением, злобной прихотью каких-то отдельных представителей господствующих кругов, хотя политических лидеров со столь крайними взглядами в феодальной Японии всегда было достаточно, о чем, в частности, свидетельствуют тон и содержание большинства официальных указов, регламентировавших условия жизни сэммин. Ужесточение сегрегации было, скорее, логичным и необходимым элементом всей социальной политики режима, и оно осуществлялось в рамках и в духе этой политики. Ибо, по существу, дискриминация и презрение к париям являлись органической и важной частью всего психологического комплекса феодального общества, жестко разделенного на разноценные сословия.