Идея «осквернения» все же не исчезла полностью, поскольку париев по-прежнему воспринимали «нечистыми». Она лишь несколько видоизменилась, став в большей степени социальной по своей сути. Если раньше о жителях бураку думали и говорили в общем так: «Парии осквернены потому, что занимаются грязными, недостойными обычного человека делами», то в конце XVIII •— в XIX в. формула их осуждения изменилась следующим образом: «Раз человек относится к категории сэммин, то он уж тем самым и осквернен». Следовательно, в данном случае «осквернение» уже не обязательно связывалось с какими-то определенными видами деятельности, а с естественно воспроизводимым по наследству социальным статусом. Считалось, что именно он и наделял человека не только определенным набором личных качеств, в основном отрицательных, но и субстанцией «оскверненности».
Однако в XVIII—XIX вв. психологическая отчужденность париев определялась уже не только представлениями об их «оскверненности», но и широко распространенной идеей «навлечения беды», которая способствовала дальнейшему ухудшению отношения к ним.
Собственно, идея «навлечения беды» в эпоху Токугава касалась не одних только париев. В этом плане они не были каким-то исключением. Так, например, в Японии издавна существовало представление о том, что девушки, родившиеся в год лошади4, выйдя замуж, обязательно навлекут на своих супругов и детей всяческие беды. И это суждение было далеко не забавным предрассудком. Практически девушки, родившиеся в этот злосчастный год, оказывались в положении настоящих изгоев, близком к условиям жизни сэммин: их все сторонились, боялись и презирали. Но для представителей всех сословий существовала возможность избежать подобного положения. Свадьбы обычно назначались таким образом, чтобы в роковой год лошади в новых семьях вообще не родились бы дети, неизбежно обреченные на унижения и отверженность. Поэтому в стране, во всех сословиях, как правило, имелось крайне мало девушек (как и юношей), родившихся в этот «страшный» год. А если и были, то они скрывали дату своего рождения как самую большую тайну [89, с. 147—148].
Парии же не могли скрыть своей «подлинной сути», и «обычные» японцы теперь еще более тщательно уклонялись от любого контакта с париями, стремясь уберечь себя не только от «осквернения», но и от возможного несчастья. А если тем не менее все же случалась какая-либо беда, то они чаще всего винили в ее приходе жителей бураку.
Можно привести множество примеров этого. Так, когда во время какого-то деревенского праздника в одном из центральных районов страны участник соревнований по борьбе сумо (вид японской борьбы) получил серьезную травму, присутствовавшие при этом зрители, ничуть не сомневаясь, решили, что виновником неожиданного несчастья мог быть лишь «проклятый эта», и стали искать в толпе зрителей париев. Страсти при этом настолько накалились, что были избиты даже люди, которых ошибочно приняли за париев [50, с. 211—212]. Или когда в 1830 г. в одном из храмов, в который традиционно многие десятилетия совершали паломничество и парии, произошел пожар, находившиеся там «обычные» прихожане решили, что беду навлекли, конечно же, сэммин. И хотя они и не нашли среди собравшихся богомольцев париев, они все же договорились впредь всегда мстить «грязным эта» за совершенную подлость и за присущую им всем злокозненность [50, с. 211].
Идея навлечения беды определяла характер отношений к париям не только в каких-либо частных случаях. Она содействовала созданию и общих правил, укреплению новых традиций, имевших, как всегда, силу строжайшего закона. Проиллюстрируем это положение на одном примере.
Обычно жители различных городов и сел свозили павший скот в заранее условленное место, откуда его регулярно забирали ка-вата (кожевники-парии). Но при этом сложилась традиция, в соответствии с которой массовые перевозки шкур и павшего скота, главным образом морские, разрешались только в период с ноября (после полной уборки урожая) до марта следующего года (до начала сева). Это странное на первый взгляд правило определялось широко распространенным предрассудком, что перевозки «оскверняющих» грузов в период сельскохозяйственных работ неизбежно навлекут какую-либо беду. Например, потонувшее в море судно с «нечистым» товаром якобы может вызвать наводнение, землетрясение и голод.
Практически этот предрассудок ставил кожевников в крайне трудное положение, лишая их возможности регулярно получать необходимое для ремесленного производства сырье. Поэтому нужда нередко заставляла их идти на страшный риск — нарушение подобных ограничений. А риск буквально был смертельный. Ибо, если нарушение раскрывалось, гнев крестьян не знал предела, особенно в неурожайные, голодные годы. В этих случаях крестьяне зверски, нередко до смерти, избивали нарушителей «священных» традиций, сжигали сырье, а также дома и имущество париев. Земледельцы искренне верили, что таким образом они делают благое дело — борются с подлинным источником всех своих бед, неурожая и голода.