И потому мне уже никогда не узнать, нашел ли Бен Геццара свою жену и почему она исчезла. И я никогда не вспомню — даже не вспомню, что забыла их — Лео Дженна и Бренду де Бензит, хотя они в таких муках выдумывали себе имена. Я переживаю за Бренду де Бензит. Я переживаю за нее, пока она сидит в трейлере и входит в образ, надеется на режиссера, сомневается в некоторых деталях сценария. Мне кажется, что она просуществовала лишь считанные минуты вечером 20 июля 1969 года — а я ее упустила. В ту ночь я могла бы увидеть во сне, как Бренда наконец-то вступает на Луну — но мне это не приснилось.
Маркус, разумеется, знает, кто такая Бренда де Бензит. Во-первых, имя я переврала — ее зовут Бренда де Бензи́. Добропорядочная дама с мягким, а-ля-пятидесятые, телом, игравшая в английских фильмах: «Артист», «Ребенок за два фартинга»… Просматривая старые фильмы, Маркус сочиняет свое детство. Он помнит кинокартины, которые так и не добрались до Бамфака (также известного как Мухсрак) в графстве Лейтрим — его отчизны. Маркус — герой. В спальне он хранит пятьсот экземпляров «Нью-Мьюзикэл-Экспресс» за прошлые годы — так, на случай, если кто-нибудь вдруг забредет в эту комнату.
— Бренда де Бензи…, — говорю я. — С чем-то она у меня ассоциируется. По-моему, она кого-то озвучивала в «Приправах», — и я начинаю петь: «Я пес Укроп, я пес Укроп, я лучший друг зверей, свой хвост ловя, я сбился с ног, но он меня хитрей!», а в завершение высовываю язык и пыхчу: «Уф-уф-уф-уф!».
— Тобой нельзя не восхищаться, — замечает Маркус, — ты себя на ходу выдумываешь.
— Твоя правда.
— Как ты можешь помнить «Приправы»? — спрашивает он. — У вас до шестьдесят девятого даже телевизора не было.
— Мы ходили их смотреть к соседям. «Я — лев Сельдерей, всех львов я добрей».
— Твоя мать бегала к соседям вечером в среду смотреть «Риордэнов». Твой отец ходил к соседям в субботу днем — смотреть футбол. Но ты к соседям на «Приправы» не ходила.
— Слушай меня, — говорю я. — Я была у соседей. Они включили телевизор. По телевизору показывали «Приправы». И мы их посмотрели.
— Сколько тебе было лет?
— Пять? Шесть?
— Грейс, — заявляет он, — у соседей было только «Ар-Ти-И»[7]. Пригороды Дублина — это средоточие и цветок современной цивилизации — и те дожили до многоканальности лишь в семьдесят первом.
— Иди на хер.
— Мне очень не хочется тебя разочаровывать, Грейс, но «Приправы» шли по «Би-Би-Си». «Приправы» ты увидела впервые уже в своем тихом, наряженном в модные прикиды отрочестве по «Би-Би-Си».
— «Приправы» шли по «Ар-Ти-И».
— По «Ар-Ти-И» шли «Murphy agaus а Chairde»[8]. По «Ар-Ти-И» шли «Dathai Lacha»[9]. Для «Фургона странников» ты, конечно, слишком шикарная девушка. Тебе зачем-то понадобилось сочинить какое-то долбаное протестантское детство с «Биллом и Беном». Билл и Бен — один хрен.
— У них стояла тарелка.
— Я не об этом.
— Никаких протестантских концепций в «Билле и Бене» нет, — говорю я. — Ты не начинаешь готовить чатни[10] и вязать футляры для грелок только потому, что насмотрелся английских мультиков. Распевая «Ближе к тебе, Господи», не умножишь количество телеканалов.
— И все же — что скажешь в свое оправдание?
Ох, уж этот Маркус. Он всех видит насквозь.
Маркус расквитается со всей нашей шайкой-лейкой — ибо он, в отличие от всех остальных, не сбежал от своей семьи. Он сбежал от истории. Он понимает душу своей страны, как никто — и ему больно, что страна не отвечает на его любовь взаимностью.
Я говорю:
— Просто ты считаешь, что «городской» значит «привилегированный» и «фальшивый», потому что в твоих родных краях все ходили к мессе, накрывались для тепла коровьими лепешками, а в субботу на ужин имели своего дядю, пока мы тут старались забыть, кто мы на самом деле такие, и учились выражаться по-благородному.
— Да, — отвечает Маркус, — именно так я и считаю.
Однако одевается он под преуспевающего человека. Воображаю себе его тело под всеми этими шмотками — мягкое, пропадающее зазря. Мне хочется посочувствовать ему со всеми его умственными потугами. Мне хочется посочувствовать ему, так как (и это истинная правда) одной местью не проживешь, а успех — это иллюзия. Мне нравится, как он меня ненавидит — хоть и не за то, за что следовало бы. Когда он произносит слово «город», я чувствую себя высокомерной мазохисткой и ощущаю легкие позывы похоти. Мне хочется открыть его бумажник и понюхать — но, боюсь, от него пахнет дерьмом.