Смотрим новости. Я рассказываю матери, что репортерша однажды швырнула со второго этажа пишущей машинкой в своего любовника, который как раз выходил из здания. Потом смотрим рекламу, и мать спрашивает: «Сколько ему за это заплатят?», а я говорю: «Не знаю. Вагон с маленькой тележкой».
Потом смотрим ток-шоу, и Фил говорит, что на прошлое Рождество видел ведущего — тот входил в двери «Браун-Томаса»; это сигнал, чтобы я начала описывать личную жизнь этого самого ведущего, а мать сказала бы: «Не верю, что он ходит по бабам, очень уж он чистенький», а я бы вставила: «Может, он это под душем делает».
Разговоры сплошь старые, но трудно быть оригинальными, когда в углу комнаты растет парик, а человек под ним надрывается от смеха.
— Почему это ты не работаешь в ДЕЛЬНЫХ передачах? — спрашивает Фил, когда ток-шоу перескакивает с жертв ампутаций на чемпионов по диско-танцам. — На их лицах еще не высох, — заявляет ведущий, — пот недавней триумфальной победы.
— РАЗ-ДВА-МАШЕМ! — кричит отец. — Помнишь Джози?
— Это классная передача, — говорю я.
— Гадость первостатейная, — говорит Фил.
— Сперва вышла за того парня из Иордании, потом он ее бросил, — говорит отец.
— Гадость, — говорит Фил. — Гляди, какая у этой тетки задница. Кто за это отвечает? Кто выпустил эту задницу на экран? Ишь, розовую лайкру напялила!
— А тебе красота нужна? — говорю я. — Глянь в зеркало. Тебе нужно дельное телевидение? Это же тетка с нашей улицы решила перед всей страной покрасоваться.
— Бедная Джози, — говорит отец. — Cad а dheanfamid feasta gan Ahmed?[18] — a мать смеется. — Помню Джози, помню, — говорит она.
— Молодец, что поняла, — говорит отец, и она опять смеется.
Мы с Филом начинаем паниковать. Прибавляем громкость.
— Кошка драная, — говорит Фил. — Ишь, выпендривается. Задавака.
— Чем тебе не нравятся задаваки? На себя погляди. В трусах от Армани, потому что на костюм тебе не хватает.
— Под чем? — говорит отец.
— Да вот оно, — говорит мать, имея в виду невесть что, и кладет руку ему на плечо.
— Телевизор-воображала людям ни к чему, — говорю я. — Он им нужен так, для компании: парочка сплетен, немножко красивых переживаний и общая песня, когда все облокачиваются на рояль, — уголком глаза я вижу, что отцовский парик исподтишка спускается по его шее.
— Только не говори, что сама в это веришь. Ты погляди, чушь какая, — говорит Фил, заметивший, куда соскользнул мой взгляд, и решивший вернуть его назад, на экран.
— Ну и что? Работа у меня такая — верить, — говорю я.
— Ага, как же.
Наверху мать застигает меня в тот момент, когда я рассматриваю новое фото на стене. Там изображена она с младенцем на руках. Младенец — это я. Она сидит на траве и держит меня стоймя, демонстрируя фотоаппарату. Ее лицо исполнено материнской любви, а глаза полны любовью к человеку, который ее снимает.
— Зачем ты это вывесила? — говорю я.
— Грайн, когда же ты вырастешь? — говорит она, пробегая в ванную.
— Тут сфотографирована я.
— Вот именно потому, — говорит она, — и повесила. А ты как думала?
— Кто это снимал? — спрашиваю я. — Это папа снимал?
— А ты, как думаешь, кто? — говорит она, захлопывая дверь.
В ванной она застревает что-то надолго, покамест внизу отец поет, а Фил молча сидит на диване. Моя мать плачет вдали от людских очей, но безо всякого стыда. Слезы легко подступают к ее глазам, потому что у матери есть право плакать — в своей собственной ванной, в своей собственной жизни. Она плачет негромко и безудержно, потому что слезы — как и дети — принадлежат ей.
Внизу ток-шоу сменилось тридцатиминуткой о Шэнноне. Полный зал местных жителей, которые вскакивают с мест, чтобы попасть в кадр и быть сосчитанными.
— Гидроэлектростанция, — говорит телевизор. Отец начинает заунывно мурлыкать.
— Аэропорт, — говорит телевизор. Отец запевает песню.