От площадки ветхая лестница вела к другим мастерским, где готовили и растирали краски, расположенным этажом ниже.
Я снова услышала детский смех и резко повернулась. Я заметила движение — занавеска, скрывавшая дверной проем, ведущий в одну из мастерских, слегка шевельнулась.
Я двинулась туда, держа наготове булавку. Я откинула занавеску и вошла.
Густой, спертый воздух был наполнен запахами растертых в порошок минералов. Грязные складные столы, тянущиеся вдоль всего помещения, были уставлены банками пигментов, чашами для их смешивания, флягами, бутылками и прочими посудинами с чистой олифой. Ложки, кисти, штихели, ножи — все необходимые инструменты, потемневшие от времени, стояли здесь в горшках. Пол представлял собой беспорядочную мешанину цветных пятен. В помещении никого не было. Несколько ламп, оставленных здесь, лили свет, перламутрово-тусклый из-за висящего в воздухе тончайшего порошка.
Я пересекла помещение и вошла в смежную мастерскую — она была чуть меньше, но точно так же обставлена. И тут мне снова показалось, что я слышу смех. Кроме того, я ощутила какое-то движение.
К первым двум помещениям анфиладой присоединялось третье, и я вошла в него. Там на одной из лавок сидел старик, осторожно смешивая в керамической чаше оттенок красной краски.
— Что вам угодно? — спросил он, взглянув на меня.
— Сюда… — начала я. — Сюда не заходил ребенок?
Он выглядел озадаченным.
— Нет, сюда вообще никто не заходил, — ответил он.
Я пересекла помещение, мимо подносов, уставленных бутылками — каждая была аккуратно заткнута пробкой — и вошла в кладовую, где в больших стеклянных бутылях на деревянных полках хранилась олифа и суспензии, используемые для смешивания красок. Краем глаза я заметила крохотную фигурку, метнувшуюся прочь из двери в дальнем конце помещения.
Ребенок. Ростом он был мне не выше середины бедра.
Я ринулась следом. Дверной проем, откинутая занавеска — и я снова оказалась на лестничной площадке. Здесь никого не было, но двустворчатая дверь на дальней стороне площадки, которая раньше казалась запертой, теперь закрывалась за кем-то.
Я подлетела к ней и рывком распахнула ее. Мне в лицо ударил каскад звуков.
В этом помещении — заставленной мебелью и грязноватой гостиной — собралось около двух дюжин человек, все с музыкальными инструментами. Музыка была популярным развлечением в коммуне, многие из здешних жителей любили собираться вечерами, чтобы помузицировать, выпить под музыку или впасть в дремотное оцепенение под действием лхо, улыбнись-травы или веселящих камней.
По случайности, в тот самый момент, когда я распахнула дверь, они начали играть первую пьесу за этот вечер, извлекая пронзительный мотив из скрипок, барабанов, труб, теорб[1], сакбутов[2] и других инструментов. У одного из испачканных краской музыкантов был даже лирон — шестнадцатиструнная виолончель.
Акустический удар заставил меня подпрыгнуть.
Я вскрикнула от неожиданности — собравшиеся в комнате музыканты перестали играть и засмеялись, глядя на меня. Думаю, я действительно выглядела крайне комично, когда, побледнев, шарахнулась от двери.
— Смотрите-ка! — крикнул кто-то. — Это же Падуя. Она вернулась!
Некоторые встали со своих мест, чтобы поздороваться со мной, или чтобы представить меня новеньким, с которыми я была незнакома. Сейчас мне меньше всего была нужна их компания — но я должна была играть мою роль.
Пока меня осыпали приветствиями, я оглядывала помещение, не обращая особенного внимания на окружавших меня лиц. Комната была заставлена старой мебелью, пол скрывался под ковриками, потрепанными пуфами и подушками. Повсюду горели лампы, стояли стаканы, бутылки, тарелки с локумом, засахаренными фруктами и лежали готовые к употреблению трубки и кальяны.
Но нигде не было и следа ребенка — я осмотрела все, но он не прятался ни за одним из многочисленных предметов мебели и не таился ни в одном из темных углов.