Выбрать главу
              плохие стихи —                                            труха. Хороший —                       себе дороже. С хорошим                     и я б                              свои потроха сложил               под забором                                      тоже. Бумаги              гладь                        облевывая пером,             концом губы — поэт,          как блядь рублевая, живет            с словцом любым. Я жизнь                отдать                            за сегодня                                               рад. Какая это громада! Вы чуете                 слово —                                 пролетариат? — ему        грандиозное надо. Из кожи                надо                         вылазить тут, а нас —                к журнальчикам                                            премией. Когда ж поймут,                             что поэзия —                                                     труд, что место нужно                               и время ей. «Лицом к деревне» —                                         заданье дано,— за гусли,                поэты-други! Поймите ж —                         лицо у меня                                               одно — оно лицо,                  а не флюгер. А тут и ГУС                     отверзает уста: вопрос не решен.                                «Который? Поэт?            Так ведь это ж —                                           просто кустарь, простой кустарь,                               без мотора». Перо          такому                      в язык вонзи, прибей              к векам кунсткамер. Ты врешь.                    Еще                            не найден бензин, что движет                     сердец кусками. Идею           нельзя                        замешать на воде. В воде              отсыреет идейка. Поэт          никогда                        и не жил без идей. Что я —                попугай?                               индейка? К рабочему                      надо                               идти серьезней — недооценили их мы. Поэты,             покайтесь,                                пока не поздно, во всех              отглагольных рифмах. У нас          поэт                  событья берет — опишет              вчерашний гул, а надо             рваться                            в завтра,                                            вперед, чтоб брюки                      трещали                                     в шагу. В садах коммуны                                вспомнят о барде какие           птицы                      зальются им? Что        будет                   с веток                                товарищ Вардин рассвистывать                           свои резолюции?! За глотку возьмем.                                  «Теперь поори, несбитая быта морда!» И вижу,              зависть                            зажглась и горит в глазах               моего натюрморта. И каплет                 с Верлена                                    в стакан слеза. Он весь —                     как зуб на сверле́. Тут        к нам                  подходит                                   Поль Сезан: «Я       так             напишу вас, Верлен». Он пишет.                  Смотрю,                                 как краска свежа. Monsieur,                  простите вы меня, у нас          старикам,                           как под хвост вожжа, бывало               от вашего имени. Бывало —                    сезон,                               наш бог — Ван-Гог, другой сезон —                             Сезан. Теперь              ушли от искусства                                              вбок — не краску любят,                              а сан. Птенцы —                    у них                             молоко на губах,— а с детства                     к смирению падки. Большущее имя взяли                                         АХРР, а чешут               ответственным                                          пятки. Небось               не напишут                                   мой портрет,— не трут              понапрасну                                  кисти. Ведь то же                     лицо как будто,—                                                    ан нет, рисуют              кто поцекистей. Сезан            остановился на линии, и весь             размерсился — тронутый. Париж,              фиолетовый,                                     Париж в анилине, вставал               за окном «Ротонды».