– Собираюсь, – генерал тряхнул головой, показывая, что все соображения штаб-офицера знает и считает несущественными.
Но Алекс был не из тех, кто отстает от начальства после одного недовольного движения бровей.
– Я повторяю, ваше высокопревосходительство, вы рискуете вызвать гнев короля Людовика, и на этот раз даже ваш друг герцог Веллингтон будет не в силах замять скандал…
– А я повторяю тебе, дорогой Фабр, что ты даже не представляешь, какой скандал я собираюсь устроить, адресуясь к его величеству Людовику. – Воронцов поджал тонкие губы. – Год назад я официально предупреждал Париж, что буду считать всякое нападение на моих солдат случаем объявления войны, и мои дальнейшие действия уже следует расценивать как боевые. Жителям Авена неплохо было бы это понять.
– Но Михаил Семенович, – опешил Фабр, – вы, что же, хотите устроить карательную экспедицию? Вы в своем уме?
На эту непочтительную тираду генерал расхохотался.
– А было бы неплохо, Алекс!
Собеседник вспыхнул.
– Вы забываете… Ведь это моя… – Он запнулся и уставился под ноги лошади.
Фабр был племянником французского эмигранта, его родители погибли в самом начале революции, четверть века назад. Дядя скитался по Европе, пока не прибился к месту в Петербурге. Алекс закончил Сухопутный шляхетский корпус и служил столько же, сколько и сам Воронцов. Во Франции он был сначала офицером по особым поручениям, а потом заместителем начальника штаба. Непосредственный руководитель бумажного царства, Понсет – строевой генерал – в дела администрации не вникал. Так что воз тянул Фабр, и Михаил Семенович ценил его больше многих.
Граф придержал повод, протянул руку и коснулся пальцами перчатки подчиненного.
– Извини. Я погорячился. Ну, какая карательная экспедиция?
Алекс примирительно кивнул.
– Что вы все-таки собираетесь делать с этими таможенниками? Разве во всей округе больше некому было застрелить Ярославцева?
– Подумай сам. – Генерал нетерпеливо передернул плечами. – Ты знаешь то же самое, что и я. Неужели трудно построить простенький силлогизм? Согласно конвенции боевое оружие имеется только у милиционных формирований нового правительства. За неимением оных в Авене вооружили служащих пропускного пункта. У остальных поснимали даже дедовские аркебузы с каминов. Как ни верти, а круг подозреваемых узок. Отберем ружья, проверим пулю. Если никому не подходит, подержим голубчиков пару суток для порядка, чтобы не вязались к казакам, когда им через границу домашний табак шлют, и отпустим.
– А убийца?
– Будем искать.
– А если…
– И думать не смей. – Михаил Семенович вновь придержал лошадь. Он прекрасно понимал, что хочет сказать Фабр: «А если это самоубийство?» – Вообрази, каково родителям получить известие о смерти мальчишки. После войны. Не с Кавказа. Не из Молдавии. Из Парижа. Да еще узнать, что он покончил с собой. Ни отпеть, ни похоронить как следует. Я просто не могу такого позволить. – Граф опустил голову. – И еще. Помнишь, как было в седьмом году, когда все вдруг начали стреляться после Тильзитского мира? Один дурак бабахнул, потом второй, третий – и пошло. Мысли нельзя допустить в корпусе, что Митенька наложил на себя руки… из-за долгов.
Заместитель начальника штаба разделял тревогу командующего, тем более что отчетливо помнил седьмой год, битье окон нового французского посла графа Коленкура, надрывные тосты за погибшую славу России и юношески глупую стрельбу в висок. Ухлопать себя прямо на Дворцовой площади в качестве немого укора государю считалось особым геройством. Сам Алекс тогда потерял двух товарищей и бывал не раз бит «за французскую морду».
– Однако все это не устранит причины, – протянул он. – Долги как висели на наших, так и будут висеть. Я не ожидаю, что подъемные деньги, которые нам пришлют из Петербурга для вывода корпуса, позволят покрыть все расходы, тем более заплатить по частным векселям.
Граф кивнул.
– Будем думать.
Белая Церковь
Разогретый над огнем рубль впечатался в седое от мороза стекло. Белые перья затрепетали под горячим серебром, и на мгновение в круглом ореоле проступил профиль императора. Лиза едва успела отдернуть пальцы, подула на обоженные подушечки и прижалась глазом к круглой полынье, образовавшейся на сплошном льду окна.
Во дворе позвякивали бубенцы – Раевский собирался везти матушку к вечерне. Лиза не хотела ехать с ними, она не знала, как будет сидеть возле него в санях. Боялась начать плакать или сказать что-нибудь неловкое, оскорбительное для обоих.