С тремя другими участниками этой сцены произошло вот что.
Петрус, со свойственным ему проворством, взял на себя сразу двух противников: мусорщику, бросившемуся на него с багром в руке, он швырнул в голову табурет, а пока Багор приходил в себя, он, как истинный бретонец, боднул каменщика в живот и перекинул его через себя.
Людовику, таким образом, достался пока один кошатник — противник не слишком опасный; медик не был искушен в боксе, как его товарищи, а потому схватился с ним врукопашную и покатился по полу. Он превосходил папашу Фрикасе в силе и вскоре подмял его под себя.
Но, вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, Людовик, придавив противника к земле коленом, замер, размышляя, откуда исходит столь сильный запах валерьянки.
Он еще раздумывал над этой неразрешимой загадкой, когда мусорщик и каменщик, увидев, что плотник повержен во второй раз, Туссен еще не оправился от удара в бок, а кошатник барахтается под Людовиком, закричали:
— За ножи! За ножи!
В эту минуту лакей внес устрицы.
В одно мгновение он оценил положение, оставил поднос на столе и скатился по лестнице, торопясь предупредить кого следует о положении дел.
Участники сцены почти не заметили его.
Они были слишком заняты собой, а он исчез так стремительно, что, если бы не устрицы, появившиеся на столе, можно было подумать, будто он просто приснился.
Но то, что происходило на пятом этаже, а также этажом ниже, сном назвать уже нельзя было.
Грохот при двух падениях плотника, треск сломанного стола, крики «За ножи! За ножи!» заставили пьяниц, дремавших на четвертом этаже, подскочить; самые трезвые стали прислушиваться; один из них, шатаясь, пошел отворить дверь; те, кто был еще в состоянии видеть, заметили, как насмерть перепуганный лакей скрылся в потемках лестницы.
Бывалые в делах такого рода, они догадались, что происходит. Вскоре трое друзей услышали торопливый топот по лестнице и вой, подобный гулу моря во время шторма.
Это двигались подонки Рынка. Вскоре через распахнутую настежь дверь комната наполнилась полупьяным ошалевшим отребьем, взбешенным тем, что ему не дают спать.
— Ага! Так тут резня!? — слышалось десятка два хриплых нестройных голосов.
Завидев толпу, или, вернее, свору, Жан Робер, самый восприимчивый из троих молодых людей, невольно почувствовал, как по жилам у него растекается леденящий холод, который испытывает каждый, даже очень сильный человек при соприкосновении с гадом; обернувшись к своему другу-художнику, он не удержался и шепнул:
— Ах, Петрус! Куда же ты нас привел!..
Но у Петруса в голове сложился новый план обороны.
Когда пятеро одержимых заорали: «За ножи! За ножи!» — ибо плотник и Туссен скоро обрели голос и присоединились к угрозам приятелей, — Петрус ответил кличем: «На баррикады!», ни разу не звучавшим на улицах Парижа с того памятного дня, которому это оборонительное сооружение дало историческое имя.
Известно, что позднее парижане вознаградили себя за молчание, продолжавшееся двести пятьдесят лет.
Крикнув «На баррикады!», Петрус увлек за собой Жана Робера, заставил Людовика подняться, и они отбежали в угол комнаты, в одно мгновение отгородившись от наступающих столами и скамьями.
Петрус воспользовался минутной передышкой, которую дала им победа, и сорвал с окна позолоченную когда-то палку, на которой висели шторы; завладеть этой палкой с самого начала схватки было его целью. Жан Робер прихватил свою трость. Людовик удовольствовался оружием, данным ему природой.
В одно мгновение друзья оказались под защитой импровизированной крепости.
— Посмотрите-ка, — обратился Петрус к товарищам, указывая на дальний угол бастиона, где были свалены в кучу пустые бутылки, осколки тарелок, раковины от устриц, старые вилки, ножи без ручек, ручки без лезвий. — Как видите, снарядов нам хватит!
— Хватит, конечно, — подхватил Жан Робер, — а вот не ранен ли кто-нибудь из нас? Что до меня, то я удары раздавал, но не получал.
— Я тоже жив и здоров! — отозвался Петрус.
— А ты, Людовик?
— Мне кажется, кто-то ударил меня кулаком между челюстью и ключицей; но беспокоит меня не это.
— Что же тебя беспокоит? — поинтересовался Жан Робер.
— Я бы хотел знать, почему от того человека, с кем я в последний раз сцепился, так несло валерьянкой.
В эту минуту толпа взревела, встревожив и без того не на шутку обеспокоенных молодых людей.
VI. ГОСПОДИН САЛЬВАТОР
Вид разъяренной толпы пробудил в простолюдинах чувства, противоположные тем, которые испытывали молодые люди.
Плотник и его товарищи понимали, что это подоспела подмога.
Жан Робер с друзьями видели, что для них это новые враги.
Естественно, людям свойственно испытывать симпатию к себе подобным.
Бросая свирепые взгляды на молодых людей, забившихся в своей крепости, сбежавшееся на шум отребье окружило Жана Быка и его товарищей, спрашивая, что происходит.
Объяснить это было непросто, ведь плотник сам был виноват: он потребовал от молодых людей затворить окно.
Другой его промах был более серьезный: он получил от Жана Робера удар кулаком и удар ногой — первый разбил ему лицо, второй расшиб грудь.
Он рассказал толпе, что с ним произошло; но, как ни поворачивал он свою историю, ему не удавалось выйти из заколдованного круга: «Я хотел заставить затворить окно — оно осталось открыто! Я хотел наказать — сам оказался наказан!»
И толпа (как и положено ей), не лишенная здравого смысла, несмотря на предубеждение против «фраков», поняла, — да простится мне просторечное выражение: оно так точно выражает смысл этого понятия! — что Жан Бык остался в дураках, и подняла его на смех.
Плотника не было необходимости распалять.
Если раньше он был в ярости, то от этого смеха он просто обезумел.
Он поискал взглядом молодых людей и увидел, что они забаррикадировались в своем углу и отражают отчаянные атаки четверых его товарищей.
— Стойте! — крикнул он. — Дайте мне разделаться с «фраком»!
Но четверо его товарищей остались глухи.
Зато, правда, немыми их назвать было нельзя.
У Багра под глазом зияла рана: Людовик угодил в него осколком от бутылки.
Жан Робер раскроил табуретом голову Туссену.