В этих двух отношениях, помимо прочих, Вазэму не трудно чувствовать огромное превосходство этого своего хозяина над прежним, над живописцем вывесок на улице Монмартр.
Наконец, Вазэм хорошо исполняет свои обязанности еще и потому, что они занимают его. Шагать по всевозможным улицам всевозможных кварталов; входить во дворы и дворики; заглядывать в щели заборов, – это уже само по себе очень приятно. Это относится к числу лучших детских удовольствий. Но вкушает он и другие, как бы предвосхищающие счастье взрослых людей. Заметив пустырь, он останавливается, отходит назад, рассматривает забор. На лбу – озабоченность; в глазах – строгость. Иногда он даже покусывает губу. Затем принимается за промер фасада. Хозяин велел ему измерять длину шагами и в нормальных случаях придерживаться этого приближенного, но быстрого способа оценки. Более точное измерение имеет смысл только применительно к фасадам длиною меньше десяти метров. На всякий случай Вазэм купил себе за девяносто пять сантимов красивый двойной метр, складной, с тугими шарнирами. Он редко противится искушению пользоваться им. Люди видят, как он его прикладывает к забору и заодно измеряет ширину тротуара, ширину улицы. Затем он вносит цифры в свою записную книжку бумажным карандашом. (У бумажного карандаша есть различные недостатки. Но Вазэм немного сноб в отношении новых изобретений. Кроме того, на глазеющих мальчишек отделяющаяся мгновенно под ногтем бумажная спираль производит гораздо большее впечатление, чем старинный метод перочинного ножа.)
Даже взрослые швейцары, лавочники перед своими дверями смотрят на Вазэма с некоторым уважением. Вообще, принимают его, несмотря на молодость, за кого-то из "городского управления". А "кто-то из городского управления", особенно в народных кварталах, это представитель власти. Все, исходящее от "города", пользуется престижем. "Государство" существует, конечно, но далеко. Это какая-то серая и мрачная власть, мало проявляющаяся и к тому же гнусно скаредная, выпускающая деньги считанными каплями. "Город" – это власть близкая, повседневный произвол, необъяснимые решения, возмещения. Феодальный владелец, чьим прихотям немыслимо противиться и который извещает о них обывателей посредством хмурых агентов; но вытягивать у него как можно больше денег – дело законное и легкое. Ибо город – это денежная река, ряд денежных водопадов, источниками которых обыватели, впрочем, не интересуются.
Иногда метельщик улицы, тоже "городской служащий", но более скромного ранга, обращается к Вазэму с должной степенью фамилярности: "Стало быть, перемостить решили?" или: "Расширять надумали? Оно бы не плохо". Вазэм напускает на себя таинственный вид и старается не задерживаться.
III
Спустя несколько минут после ухода Вазэма, в то время, как возчики возвращаются к одной подробности своего рассказа, оба клиента в кашне покидают заведение и разлучаются, обменявшись вялым рукопожатием.
Эдмонд Майкотэн, ходивший взад и вперед вдоль центральной площадки, провожает взглядом того, кто направился влево: бледного брюнета с усиками, среднего роста.
Эдмонд выказывает сильное раздражение. Он переходит наискось дорогу, словно хочет догнать человека, который удаляется, не замечая его. Затем останавливается, меняет решение. И такой же нервной походкой направляется к табачной.
Там появились тем временем два новых клиента и предлагают хозяину партию в Занзибар. Эдмонд стоит немного поодаль. "Займитесь этими господами сначала. Я не тороплюсь", – говорит он. Эти господа быстро кончают две партии. Хозяин всякий раз, чокнувшись с ними, поднимает рюмку так, словно, умирая от жажды, собирается осушить ее одним глотком. Но ухитряется проглотить только каплю, а остальное, пока гости разглагольствуют, выплеснуть в ведерко, поставленное для этой цели под стойку. Хозяин, уроженец Шодзег, терпеть не может того, что парижане называют напитками. На своих клиентов, любителей выпить, он смотрит так же, как колонист на туземцев. Они для него люди во всех отношениях презренные, с отталкивающими обычаями, с нелепым жизненным идеалом. Но приходится с ними общаться по долгу профессии, раз уж он сюда приехал нарочно с тем, чтобы составить себе среди них состояние. Через двадцать лет, через пятнадцать, быть может, он расстанется с этим сбродом, снова сойдется на родине с людьми, достойными так называться, тоже сумевшими накопить деньги, вместо того, чтобы разбросать их по трактирным стойкам, и будет с ними, по воскресеньям, не торопясь, распивать овернское винцо в угловом кабачке на площади.
Возчики уходят. Затем игроки в Занзибар. Эдмонд приближается. Хозяин ему протягивает руку:
– Как поживаете, господин – кхе-кхе-кхе?…
Это модулированное хрюканье, в случае надобности – с покашливаньем, у него обычно следует за "господином", когда он обращается к одному из обитателей этого квартала, которого знает только в лицо. Эдмонд иногда покупает у него пачку папирос, но не "выпивает" почти никогда, уроженец Шодзег уважает его от этого не меньше, а больше. "Выпивающие" нужны для того, чтобы жители Оверни могли в Париже обеспечить свою старость. Но время от времени приятно пожать руку человеку непьющему, созданию разумному.