Пошли топтуна давать. А между тем интересная вещь происходит: бабки эти всё недопитое и целое скорее сносят на окна, меж открытыми рамами. Как танцы кончатся — назад несут. Воровства, что ль, боятся? Я, кстати, шепнул Инге и Николаше: «надо с собой на опохмел прихватить», и одну бутылочку целенькую так это вроде понёс нам наливать, а сам раз её и мимо, под стол. Ну — как на меня око женихово глянуло: мол, назад! Скорей назад поставил. Ишь, жадные…
Тут ещё какой-то подорлик вдруг начал невесту кликать: «Ленк, а, Ленк!» Ему там рот зажимают. Жених посинел, желваки ходят. А это, оказывается, прежний её хахаль задирается. А жениха, в свою очередь, какая-то усатая (тоже) дама стала игриво в амурный разговор вовлекать. Инга мне: «Это его прежняя баба. Счас чорт-те что будет».
Ну пока ладно. Опять вылезли, опять бабки бутылки утащили, опять шевелиться начали. Кто-то уж блюёт в коридоре. В ванной слышу визги. Говорят, та усатая жениха с этой придурочной всё делит, серьги уж ей вырвала с мочками. Господи…
Потом всё кусками какими-то вспоминается, как во время операции. Пошли на стол подкрашенные бутылки с самогоном. «Э, думаю, надо отчаливать, да и время уж полдвенадцатого». Ищу свою Ингу — след простыл. И Николаши нет. Один я ещё с кем-то допиваю, да этот хрен всё про муравьиные яйца…
Очнулся я в сортире, кто-то меня запер снаружи. Сижу босиком, без пиджака. Что же это такое?! Пол ледяной. С мясом вырвал шпингалет и вышел на волю. Темь кромешная. Наощупь, наощупь… На что-то мягкое ноги натыкаются. Вон засинела открытая дверь в большую комнату, где гуляли. Смутно что-то видно. Тела. Друг на друге. Бздёх, храп, стоны. Зловоние великолепное. На столе только остатки етьбы, а бутылки, как водится, или спрятали, или уж ничего не осталось.
Что делать, мой дорогой, в такой ситуации? Но вот слышу, кто-то тихо рыдает. Вроде из комнаты, где должны улечься жених с невестой, где, значит, брачное ложе. Тронул дверь — не заперта. Аки тать, двинулся я на голос, руками так и шарю вокруг.
— Кто тут страдает? — шепчу.
— Я, — отвечают. Точно, невеста. Одна лежит на постели и ревёт.
— Где ж твой орёл-то, Леночка? Целку-то хоть сломал он тебе?
— Сво-о-олочь он… к ба-абе своей ушёл… блядь…
— Ай, как нехорошо, ай, какой страм… — шепчу я. — И ухи тебе, говорят, оборвали… — А сам к ней под одеяло залезаю. Ничего, не сторонится, даже прижалась, головку на грудь мне сложила, как незабудка. Точно, голова кое-как прибинтована. — Лежи, — говорю, — голубка, не плачь, я с тобой, я хороший…
Диакон усмехнулся и выпил свой очередной напёрсток.
— Словом, Аполлон, и утишил ты её, и… утешил. Роль жениха, точнее, брачного мужа пришлась тебе. Право первой ночи, как у феодала.
— А вот, знаешь, именно такая — слюнявая, несчастная, опозоренная…
— Да-да, униженная и оскорблённая.
— …да, такая-то и была особо лакома. Нехорошо, грех, но признать надо. Чорт, достоевщина какая-то, Лизавета в канаве… Стало светлеть. На часах, гляжу, полчетвёртого. Пора, думаю, когти рвать. Она заснула, обласканная, а я, повторяю, босенький да в одной рубашоночке выкатился на улицу. Холодрыга. Ни одной машины. Бегаю по тротуару перед подъездом, благо людей нет. В голове корабельная качка, не гортань, а тёрка, пить хочется — хоть ссак. Но на счастье моё вывернул из Лялина переулка мужичок на легковушке, я к нему, на колени встал: «Довези до Сокольников! Хоть за червонец!» Хороший человек, не побоялся, что, может, я псих какой, довёз до самого дома, а ведь это тогда такая глухомань была. Я сбегал, вынес деньги, в пояс кланяюсь, а сам всё трясусь от холода, как припадочный. Во — погулял! Так, ну что… Давай-ка ты пей последнюю свою полстакашку, а то уже лежишь, а мне пора по одному важному делу сходить — в смысле, к церковному человеку. Рад я тебе, рад воспоминаниям. Что же, чудное было, да ведь весёлое же! — и он опять в заключение густо хохотнул.
— Да, Аполлонушка, милый ты человек, напоил и утешил. Как тую невесту, хе-хе-хе. Значит, я так и опишу в будущей моей повести, что такое был для нас Парк Культуры им. Горького и какие золотые годы мы прожили. Ведь золотые ж?
— Золотые. Валяй, пиши. Имя моё только, как говорено было…
— Ессессно!
Ах, друзья мои, друзья мои, кого бы из вас мне ещё встретить, уж такая-растакая жизнь пошла обрыдлая! Хоть в воспоминаниях поживу полнокровной моей молодостью.
1994