Брильянтовые, безмашинный-то народ не опасен, а значит, и человеколюбив, тих, мирен и к общему братству способнее. В бывалые времена на проезжих дорогах и тропах страннику кусок хлеба подавали, а ноне помрешь с голоду подле амбара с хлебом, — у всякого ответ готов: мы сравнялися во всем, и каждый получает свою норму по карточке.
— Укроти, господи, большевистское сердце, — вздохнул сосед и перекрестился.
Иван с жадным удивленьем поглядел, как жилиста шея и руки говоруна, как хитро глаза прилажены, сверкают из-под густых хмурых ресниц.
— Вот теперь, — продолжал речистый человек (и никто ему не возражал, а каждый на его слова дакал), — дела развернули на ширь на всю, а дельных людей недохватка. Посмотри, сколько их всяких барж — и с песком, и с тесом, и с бутом — стоит, всю реку запрудили они. Скоро заморозки, выгружать надо, а люди где? Говорят — молодежь появится, комсомолия. Ну а сноровка где у нее? А сколько лодырей? Ой, не всласть это им будет: придут, понюхают, да и запросятся к матери. А тут наступает осень, дожди начнут лить, непогода. В такое время он, комсомолец, за тысячу рублей в день не возьмется за это дело. Видишь, какая линия. Я так в конторе начальнику и сказал: «Расценки наши ежели рваческие, найди дешевых людей — дело любовное». Он покрутился, покрутился, да в ответ мне: «Людей я, кроме вас, не вижу, но это не значит, что обирать следует свое правительство в таком случае». Конечно, я замолк, только и сказал на это: «Смотрите, ежели расценки наши отвергаете, — я с артелью ухожу в землекопы, выгружайте, как хотите, мои молодцы на все маштаки», — а сам подумал: «Отчего ж нам не покоштоваться малость? Мы тоже — люди, способность к хорошей еде имеем».
— Не сдавай, Михеич, — сказал сосед. — Наша артель у них — единое взглядише. Где людей взять?
— Скажу по правде, по истине, — прибавил третий, глядя на дверь конторы, — хитрущий этот начальник нас застращать хотел, когда упоминал, что молодежные артели придут и дело двинут. Дураков ноне из молодых тоже мало сыщется задарма руки мозолить.
— Есть, конечно, и такие, — возразил Михеич, — называются энтузиясты. В Омутнинске мне довелось столкнуться с ними: я прошу для своей компании цену, а они — ниже моей вдвое. Я соглашаюсь тоже на низкую расценку, а они еще ниже берутся. Так и привелось оставить те места.
— Что за люди пошли: комсомолы, ударники, бригадники, не понять, не размыслить, — вздохнул сосед Михеича.
— Карьера заела всех, — ответил Михеич, — карьера гонит людей на невыгодные работы и цену снижает у трудового народа. Молодняк, ему в начальники выходить надо, в ученые, а путь ударнику да бригаднику расчищен, вот и стараются.
В это время вышел из конторы человек в кожаной тужурке, с бумагами в руках. Как только он показался в дверях, артель моментально поднялась и окружила его.
— Вот что, товарищи дорогие, — сказал человек в кожаной тужурке. — Те цены, которые вы назначаете за выгрузку бута, — неслыханны в нашей практике. Я звонил самому Царевскому: «Никак нельзя, говорит, это прямо расточительство».
— Воля ваша, — ответил Михеич покорно, но твердо. — Айда, ребята, домой.
— Дело полюбовное, — произнесли вслед за Михеичем остальные, — вольному воля, спасенному рай, находите народ дешевле.
Они тронулись разом, но человек остановил их:
— В барже триста тысяч пудов. Ежели вам так платить за каждую, то сколько же вы денег загребете при этом? Мы видим всё — не дураки.
— На торгу два дурака, милый: один дешевле дает, другой дорого просит.
Михеич отвернулся к своим, ворча:
— Мы вашего жалованья не считали, карман ваш боже упаси контролировать. Может, вы больше нашего в день выгоняете. Рестораны и всякие потехи для кого-нибудь приспособлены.
Наш брат туда носу не кажет. Эк, чем корить вздумал! Трогайся, ребята, по домам, чем лясы точить! — приказал он.
— Я позвоню Царевскому, — сказал человек невесело, — как хочет он.
— Позвони, — согласился Михеич спокойно. — Ребята, обожди малость.
Артельщики сели на старые места, а человек в кожаной тужурке ушел в конторку, вернулся вскоре и сухо отрезал:
— Царевский согласен. Принимайтесь за дело. Выгружайте скорее. До зарезу нужно… Во!..
— Давно бы этак, — заговорили люди разом, — для чего рабочего брать измором? Бумажечку дадите на баржу, товарищ Глухов, али иначе как?
Товарищ Глухов сердито вырвал лист из записной книжки и подал его Михеичу:
— Предъявите там!
Михеич отошел к своей артели и, хитро щурясь, сказал ласково:
— Ребятушки, за дело! Расщедрился, сукин кот.
Вслед за ним артельщики заулыбались. Потом двинулись тропами к берегу реки. Иван последовал за ними. Он поравнялся с Михеичем, дернул его за рукав, промолвив:
— Пристать к вашей компании мне не можно?
— Отчего не можно, — ответил тот. — Видно, что образина у тебя здоровая и сила есть, и ежели лениться не будешь, — коренной нам соучастник. Но наперед уговор держать: на первые разы получать будешь половину суточных, как ты новый человек и неопытный по разгрузочной части. У меня таких в артели не ты один.
— Ладно уж, согласен на половину. Такое дело. Я вот, Михеич, — вдруг захотелось говорить Ивану по-родному, — вроде невесты без места. Отец у меня жизни решился по добровольности, а на моих полосах этакое вынудили!.. (Он показал на ряды бараков.) Теперича я тоже — пролетария всех стран, соединяйтесь. Долго ли это будет, Михеич?
— Что, дородный?
— Постройки разные, машинный грохот.
— Э, милый, это только зачало. Вся земля покроется рельсами, а в воздухе, где галки летали, аэропланы будут гулять и шуметь телеграфные проволоки — к тому все идет…
— Страшно.
— Страшнее впереди, милок. А пока — у тебя дом и двор есть, и по нужде выйти куца можно. Но близко время, что и жилья своего мужик лишится, и переведут всех до единого на казенные квартиры, и на тех казенных квартирах ты будешь весь с потрохами казне принадлежать, как во время крепостной неволи, и тогда — мат полный. А теперь, милый, ты в своем домишке живешь.
— Так точно.
— А мало ли теперь бездомными ходят? Уйма! Ты счастливец, брат, счастливец. А отколь родом?
— Монастырский. И вот глянь, весь я тут. А на этих местах, что теперь идем, картошку я сажал, лен сеял, ячмень, чечевицу. Чечевица моя была богатырь, первеющая, убей меня бог.
— Верю, милый, верю. Сам стражду душой, но прямо тебе скажу: разница между нами есть. Я зрячий, а ты нет, я линию свою нашел, а ты нет. Про меня в Евангелии сказано: «Имеющий уши да слышит», и я слышу. Из слышащих я, а ты недоумок. Больше тебе ничего не скажу.
Компания Михеича состояла из людей одинакового, неуловимого для Ивана обличья, говорящих затейливо и умно, работающих прилежно, организованных в бригаду. Михеич звался представителем артели, и от Ивана не укрылось, что с новичками рассчитывались «как доведется», а с остальными делил деньги Михеич ровными долями. По обмолвкам примечал Иван также — деньга плыла к ним густо. Река замерзнуть готовилась, а начальники имели приказ вывезти стройматериалы по воде. Михеич диктовал начальству цены, и часто слышал Иван насчет Глухова:
— Заноешь ты у меня еще не такую песню! Коим голосом рявкнул, таким тебе и отрявкнулось.
Михеич выдавал Ивану сколько хотел, но и та выдача казалась Переходникову кушем. Всеми помыслами пытался срастись Иван с артелью. Это не всегда удавалось. Михеич ласков с ним был, но в серьезные беседы его не вводил. Вечерами Михеич с приближенными высчитывал, сколько выручено, потом разговоры были про слухи, явившиеся невесть откуда, — будто б на разгрузку бута брошены начальством ударники. Про ударников (это слово Иван впервые услышал) все они говорили ругаясь.